Читать онлайн «На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии». Страница 36

В большинстве своем это были доходные дома, жилые флигели или небогатые особняки на Садовой улице, набережной Фонтанкп, Екатерингофском проспекте, на Васильевском острове, в ротах Измайловского полка и во многих других районах города. Среди сооружений Гребенки, сохранившихся до сих пор, есть возведенные или перестроенные им торговые и складские здания, церковные постройки, съезжие и училищные дома. В любом случае Николай Павлович Гребенка заслужил право навсегда остаться не только в петербургском городском фольклоре, но и в истории зодчества.

Можно предположить, что понятие «пригород» в современном понимании этого слова, то есть небольшой населенный пункт, примыкающий к большому городу, возникло на Руси только в начале XVIII века и связано непосредственно со строительством Петербурга. До этого подобного аналога просто не существовало. Испокон веков на Руси был город. Его беспорядочно разбросанные постройки окружались рвами и обносились, то есть огораживались, крепостными стенами. А далеко за ними, разбросанные в бескрайних пространствах, существовали поселения, служившие загородными резиденциями царей, князей и приближенной знати. В большинстве своем поселения были наследственными, родовыми и принадлежали фамилии, имени. Потому они и назывались «имениями». Пригородов же как таковых не было вовсе.

Вид с террасы Большого Петергофского дворца. Современное фото

Первым русским пригородом следует считать Петергоф, который возник на берегу Финского залива ярким праздничным антиподом холодному официальному Петербургу. Он был весь пронизан политической символикой восемнадцатого века. Она легко прочитывалась современниками в плане архитектурного ансамбля, объединенного с морем торжественной лестницей и каналом, и в мощной аллегорической фигуре Самсона, разрывающего пасть льву. Библейский герой символизировал Россию, а лев, изображение которого является частью шведского герба, — побежденную Швецию. Раскинувшиеся вокруг Верхний и Нижний парки были распланированы по законам одного художественного стиля. Их регулярный характер в сочетании с ликующим буйством вырвавшихся на свободу водяных струй фонтанов полностью отвечал государственному размаху и политическим претензиям при абсолютной феодальной регламентации всего жизненного уклада русской общественной жизни первой четверти XVIII века.

Стараясь ни в чем не отставать от своего монарха, Александр Данилович Меншиков — первый губернатор Петербурга — закладывает на южном берегу Финского залива, напротив Кронштадта, дворцовый комплекс, положивший начало городу Ораниенбауму и великолепному парку, достигшему своего наивысшего расцвета в середине восемнадцатого века, благодаря праздничной архитектуре Антонио Ринальди.

Вид на парк и дворец в Ораниенбауме. А. Е. Мартынов. 1821–1822 гг.

К первой четверти XVIII века относится и возникновение первого каменного дворца на Сарской мызе и регулярного сада, послужившее толчком к развитию Царскосельских парков, равно знаменитых как парковой архитектурой, так и образами пушкинской поэзии. В регулярной части Екатерининского парка в Царском Селе, куда водили иностранных дипломатов, было чисто, как в Зимнем дворце. Природа демонстрировала образцы покорности и послушания. Во всем виделся исключительный порядок, олицетворявший математическую точность и отлаженность государственного механизма управления. Четкая планировка дорожек, каждая из которых замыкалась скульптурой или павильоном, аккуратно подстриженные деревья, послушным кронам которых придавались ясные геометрические формы, яркие цветники, напоминавшие наборные паркеты дворцовых покоев. Дипломаты могли смотреть, анализировать, сопоставлять.

Вид на Камеронову галерею в Царском Селе. К. К. Шульц по оригиналу И. Я. Мейера. 1840-е гг.

Несколько особняком стоит Гатчинский парк с загадочным ринальдиевским колоссом царского дворца, благодаря которому Гатчина кажется более пригодной для военных парадов и армейских смотров, нежели для массовых воскресных гуляний. На этом фоне обыкновенный человек мог бы потеряться окончательно, если бы не уникальный опыт, предпринятый однажды архитектором Николаем Александровичем Львовым. Его блестящая землебитная миниатюра Приората, зрительно равно удаленного от Земли как в небо, так и в зеркальную бездонность озера, может кого угодно примирить с естественной природой.

Дворец в Гатчине. Вид со стороны сада. К. К. Шульц по оригиналу И. Я. Мейера. 1840-е гг.

И, наконец, Павловск, пожалуй, наиболее крупная и драгоценная жемчужина в зеленом ожерелье Петербурга. Павловский пейзажный парк формировался в то время, когда на знаменах общественной жизни привычные лозунги неограниченной власти над природой сменились демократическими призывами к единству того и другого. Вмешательство в природу должно было лишь подчеркнуть красоту, первозданную прелесть и самостоятельную значимость естественной жизни. Реабилитировались такие породы деревьев как дуб, ива, береза, которые не поддавались культурной стрижке и потому практически исключались из жизни регулярных парков. Постепенно от стрижки отказались вообще. Дорожки и берега водоемов приобретали извилистые, близкие к естественным, очертания. В структуру парков включались лесные массивы и долины рек.

Павловский парк. Павильон Храм Дружбы. Современное фото

Золотая эпоха русского пригородного паркостроения практически уложилась в хронологические рамки одного столетия. Несмотря на сравнительно частую смену стилей и вкусов, были созданы парковые ансамбли, отличающиеся редким композиционным единством и цельностью. За исключением петергофских парков, распланированных в одном стиле, все остальные парки представляли собой удачное сочетание участков регулярного (французского), каскадного (итальянского) и пейзажного (английского) стилей. В различных случаях это проявлялось по-разному, но везде исключительный художественный такт и внутренняя культура паркостроителей давали возможность уживаться на одной территории полярно противоположным эстетическим принципам. Дополняя и обогащая друг друга, они в конце концов сложили тот тип русского парка, который отвечал требованиям своей эпохи. В то же время петербургским пригородам присущи такие вневременные свойства, которые вот уже несколько столетий делают их всегда современными.

Не случайно именно в Петербурге так прочно укоренилась традиция воскресного отдыха в пригороде. Фольклор откликнулся на это двумя характерными поговорками, объясняющими сезонную привязанность петербуржцев к тому или иному пригородному парку. В знойную летнюю жару петербуржцы любят ненадолго покинуть Петербург и «Подышать сырым воздухом Финского залива» среди солнечно сверкающих фонтанных струй Нижнего парка старинного Петергофа, а осенью «Пошуршать листвой» в задумчивой пряной тишине живописных парков Павловска или Царского Села.

Отходничество как социальное явление, когда крестьяне, гонимые голодом и необходимостью платить оброк, временно покидали места постоянного проживания и отправлялись в поисках заработка в крупные промышленные города, было известно на Руси давно. Традиция уходить на сезонные заработки сохранилась в XVIII, XIX, да и XX веках. Но особенно заметным это явление стало после отмены в 1861 году крепостного права. Петербург в это время становится центром притяжения для тысяч крестьян, порвавших с землей и ищущих в одном случае постоянного заработка, в другом — случайного обогащения, легкой свободной жизни, неожиданного поворота судьбы. В основном на заработки уходили мужчины. Однако среди крестьян было и немало женщин, готовых с головой ринуться в омут столичной жизни в поисках счастья.

Между тем судьба женщин в столице складывалась особенно драматично. Напомним, что Петербург был городом преимущественно мужским. Это накладывало определенный отпечаток на взаимоотношения полов. А если учесть, что только в «домашней прислуге» в конце 1860-х годов состояло ни много ни мало около десяти процентов всего петербургского населения, то легко понять положение робких и застенчивых недавних крестьянок в столице. Многие из них становилась жертвами мужской сексуальной агрессивности, многие — в отсутствие родительского пригляда и гнета строгой деревенской морали — просто не выдерживали мучительного испытания свободой. Их ждала улица.