Читать онлайн «Церковная старина в современной России». Страница 24

На этот документ последовала незамедлительная реакция. В отзыве К. П. Победоносцева от 16 октября, составленном на основе мнения Таврического епископа, указывалось, что в проекте учитывались только интересы заведующего раскопками, лица не православного и «даже не русской национальности». Для устранения имевшихся разногласий предлагалось учредить специальную комиссию из епархиального архиерея, настоятеля монастыря, заведующего раскопками, уполномоченного от Археологической комиссии и члена Симферопольской архивной комиссии. К 15 марта 1904 г. ИАК представила новое положение о раскопках, так никогда обоюдно и не утвержденное[142].

Вместе с тем отношения между заведующим раскопками и монастырем не исключали определенного сотрудничества. Находки раскопок первых лет хранились в монастырской гостинице в специально выделенном для этого помещении. Настоятель монастыря архимандрит Иннокентий консультировался с Косцюшко-Валюжиничем относительно мер предосторожности, которые необходимо было соблюдать во время проведения земляных работ при строительстве храма во избежание нарушений предписаний Археологической комиссии[143].

После кончины К. К. Косцюшко-Валюжинича, последовавшей 27 декабря 1907 г., перед Императорской Археологической комиссией встал вопрос о назначении в Херсонес нового заведующего раскопками. В этот момент Обер-прокурора Синода П. Извольский (1863–1928), которого Таврический епископ Алексий (Молчанов) уже проинформировал о грядущих переменах, направляет председателю ИАК А. А. Бобринскому письмо.

Внешним образом оно преследовало цель избежать возможных в будущем конфликтов между ИАК и монастырем, причину которых прокурор и епископ видели следующим образом: покойный Косцюшко-Валюжинич, будучи поляком и католиком, «нередко игнорировал в своих действиях справедливые заявления администрации… монастыря и вообще относился к этой обители без достаточного внимания и уважения», из-за чего и возникали частые недоразумения.

При этом П. Извольский указывал, что «личность заведующего раскопками имеет большое значения для монастыря», ибо «раскопки производятся не только в научных целях, но и в целях возвышения той обители, которая располагается на городище: для этого был нужен «не просто ученый археолог, но и православный верующий человек»[144].

В результате летом 1908 г. в Херсонес был назначен Р. Х. Лепер «реформатского исповедания», бывший в то время ученым секретарем Русского археологического института в Константинополе. Однако в целом его руководство раскопками не было ознаменовано какими-либо громкими конфликтами: монастырь и Археологическая комиссия выработали к этому времени определенный образ сосуществования в условиях проведения на монастырской территории активных полевых исследований.

Итак, несмотря на попытку использовать церковно-археологическое движение в ведомственных интересах, его структуры – общества, комитеты, древлехранилища – были вполне адекватным ответом на вызов времени. Ответ несколько запоздал, что было связано как с консервативными особенностями церковного сознания, так и с неповоротливостью самой церковной организации. Несомненно, в оппозиции церковной археологии находились некоторые специфичные черты церковного менталитета. Однако это происходило в той же мере, в какой настоящее богословие находится в конфликте с самодовольным обыденным сознанием, не желающим подвергать сомнению сложившиеся установки религиозного быта. В определенной степени эти черты были связаны с прагматизмом, присущим части духовенства и епископата, которые заботой о благе Церкви и «удовлетворении духовных потребностей» прихожан прикрывали приспособление православной старины к современным сметам и вкусам.

Несомненно, части церковного люда, привыкшего потребительски относиться к святыне во время богослужения, была чужда идея помещения ветхой древности под музейное стекло. Однако представляется безусловным, что в случае естественного хода развития церковной жизни в XX в., нормы цивилизованного отношения к старине, включая музеефикацию и сохранение ее остатков при реставрации, в полной мере стали бы присущи церковной практике. На это позволяло надеяться активное развитие церковно-археологического движения и то медленное, но верное влияние, которое оно оказывало на христиан России.

Как бы ни были противоречивы итоги развития церковной археологии в России в начале XX в., весь накопленный ею положительный потенциал, как и сама наука, был уничтожен новой системой общественных отношений. С церковной культурой после октябрьского переворота произошло то же, что и с церковной собственностью. Будучи экспроприированной, она либо эксплуатировалась вне своего целевого назначения, либо продавалась на Запад, где как раз по достоинству ценилось художественное значение русской иконы, либо разрушалась во имя светлого будущего. Главной обидой, нанесенной режимом церковному сознанию, была даже не конфискация христианской культуры государством, а ее использование в антирелигиозных целях. И музей, и реставрационная мастерская начали восприниматься частью православных как антицерковные структуры, отмывающие «краденое», а их сотрудники – как сознательные агенты режима. Это наблюдение не может оправдать современного агрессивно-негативного отношения значительной части клира и мирян к музейно-реставрационной субкультуре, но оно способно показать одну из исторических составляющих этого многослойного явления. Восстановление исторической справедливости в 1990—2000-е гг. в церковном сознании требовало не только освобождения храмовых икон из «музейного плена», но и демонстративного отказа от тех норм, которые выработались в области обращения с культурным наследием за 70 лет «вавилонского пленения», своего рода «компенсирующей дискриминации» учреждений культуры и сотрудников.

Свою роль в формировании такого отношения сыграла и сложившаяся в советское время специфика музейного дела в России. Традиционная закрытость и инертность музейных структур, их недоступность контролю со стороны гражданского общества, ориентация музейной системы на задачи консервации, а не коммуникации, собирания, а не показа, преобладание корпоративных интересов над общественными потребностями всегда приводили к доминированию объема фондов над масштабами экспозиции и сложению системы внутренних противоречий. К тому же противоречивость советского музейного опыта была сродни неоднозначности отношения коммунистической идеологии к христианской культуре. Обилие постановлений, касающихся охраны памятников культуры, в том числе и культовых, отражает те же нежелание и неспособность сберечь и защитить их, что и многократно повторяемые распоряжения Синода.

В 1918 г. был создан Государственный музейный фонд как спец-распределитель конфискованных или спасенных от уничтожения культурных ценностей. Именно через него происходило формирование основных музейных коллекций, представленных церковными памятниками. Нам уже известно, что они начали создаваться на свободной основе еще в условиях церковно-государственной симфонии на рубеже XIX и XX вв. Однако характер поступлений церковных памятников в эти собрания резко меняется после 1917 г.: стихийно, без всякого плана, в музеи свозятся памятники из закрывающихся монастырей и церквей. Уникальные коллекции, в течение столетий собиравшиеся в ризницах и представлявшие неподдельное единство историкокультурной жизни региона и в силу этого – исключительный научный интерес, в одночасье оказались расформированы. В 1919 г. в Русский музей поступили иконы и утварь из отдела охраны памятников искусства и старины, в 1922 и 1925 гг. – из Зимнего дворца и Александро-Невской лавры. Ценности стали стекаться сюда особенно активно после закрытия северных монастырей в 1923 г. и позднее (Соловки, Кирилло-Белозерский монастырь, Александро-Свирский монастырь). В конце 1920-х – начале 1930-х гг. в музей поступила коллекция Н. Покровского из Церковно-археологического музея Петербургской Духовной академии, пройдя перед этим целый ряд мытарств. В 1924 г. было создано Бюро по учету и реализации государственных фондов произведений искусства и культуры для продажи внутри страны и за рубежом, деятельность его распространялась и на уже существующие музейные коллекции, в том числе из Эрмитажа и других ведущих музеев страны. Одновременно с продажей продолжалось разрушение. Согласно самой общей статистике, из церковных зданий, которых в 1917 г. было около 70 000, оказалась разрушена половина, среди них уникальные памятники архитектуры XI–XVII вв. Все это вызывало справедливое недоверие церковного сообщества к сложившейся в советское время государственно-общественной системе охраны памятников.

Однако вместе с разрушением церковной культуры в обществе формировалась и другая позиция, вернее, оппозиция интеллигенции властям. Ее правильно вычислил Лев Троцкий, написавший в своем письме от 22 марта 1922 г., адресованном в Комиссию по изъятию церковных ценностей: «Среди археологов… имеется немало лиц… связанных с церковными кругами и стремящихся сорвать работу по изъятию».