Читать онлайн «Техники и технологии в сакральном искусстве. Христианский мир. От древности к современности». Страница 22

Однако, как показывает все более и более расширяющийся объем публикуемых памятников поздневизантийского периода, в том числе палеологовского, несмотря на всеобщее распространение контрастного санкирного приема, особенно в иконописи, прием с охристыми прокладками-санкирями не исчезал из поля зрения мастеров. Он применялся для создания исключительных по своему значению программных произведений эпохи победы паламизма. Пример тому – эрмитажная икона Христа 1363 г. из Афонского монастыря Пантократора. Охристые, светящиеся изнутри прокладки-санкири можно найти в других монастырских иконах: на обороте некогда двусторонней иконы Спаса с изображением св. Афанасия Афонского; в двусторонней иконе с изображением Богородицы с младенцем и Иоанном Предтечей в рост на лицевой стороне и с поясным его изображением на обороте[171].

Не исключено, что людьми поздневизантийской эпохи, вновь обратившимися к древним идеям исихазма, эпоха Торжества Православия рассматривалась как симметричное явление. Возможно, параллелизм богословской мысли, аналогия в выборе путей мистического созерцания послужили толчком к тому, чтобы и художники обратились к образам прежних эпох, а вместе с тем к старому, но не забытому живописному приему.

Для понимания глубинной сущности рассматриваемого нами приема с охристыми прокладками-санкирями, в том числе и приема стенописи 140 8 г., важно еще одно понятие исихастской мистики – «земля сердца нашего»[172]. Оно возникает в трудах Григория Синаита (1255–1346), «духовное влияние которого подготовило успех паламизма в Византии и славянских странах»[173]. Согласно воз зрениям Григория Синаита, которые мы приводим вслед за И. Ф. Мейендорфом, «цель безмолвнической жизни… осознать благодать крещения, уже дарованную человеку, но скрытую грехом. ‹…› Чтобы обрести таинственно полученное… действие (энергию) Духа», Григорий Синаит призывает к постоянной молитве, заключающейся в систематическом призывании Господа Иисуса, к постоянной памяти о Боге. Такой путь возможен, «если только душа научится мужественно и неуклонно рыть землю в поисках скрытого золота»[174]. Григорий Синаит так описывает действие этой молитвы: «Молитва есть теплота с молитвою к Иисусу, ввергающему огнь в землю сердца нашего, – теплота, попаляющая страсти, как терния, вселяющая в душу веселие и тишину»[175].

В отечественной науке существует традиция поиска и выявления соответствий между мистическим опытом исихастов и живописными опытами поздневизантийских художников, стремившихся передать в ликах святых при помощи особых, «перезженных», красно-коричневых санкирей идею преображения «естественного» телесного состава человека под действием Божественного света[176]. Следуя этой традиции, мы попытались осмыслить символическую наполненность приемов работы художников со светлыми охристыми прокладками в ликах святых. Кажется, что, выбрав ее для работы, вдохновляясь ее беспримесной золотистой чистотой, мастера признавали, что природная земляная охра не нуждается в особом преобразовании, в особой подготовке – «жжении». Вероятно, ее изначальная золотистость воспринималась ими как признак дарованной в акте творения благодати этой «персти земной». «Земля сердца нашего» и есть то «скрытое» золото, которое призывал искать в душе Григорий Синаит при помощи Иисусовой молитвы. По слову Григория Паламы, святые подвижники «будут светом и узрят свет»[177]. Невольно возникает предположение, что золотистые охры, выбранные А. Рублевым для создания живописных образов, есть его «художническая» попытка ответить на вопрос о том, как преображается человеческая плоть у святых, принявших ангельский образ и достигших в молитвенном общении высот Богопознания.

Существует, на наш взгляд, еще один пласт исихастской духовности – «мистика сердца» преподобного Макария Египетского, которая в согласии с общей эсхатологической направленностью иконографической программы росписи 1408 г. помогает осознать символику художественного приема, выбранного мастерами. Как пишет И. Ф. Мейендорф: «…в мистике Макария… Царство Божие пронизывает весь видимый мир, чтобы освободить его от власти сатаны и уже теперь осветить предвосхищением славы будущего века»[178]. По слову св. Макария: «Душа [под действием благодати], соделавшись уже чистою и восприняв собственную свою природу, это неукоризненное и чистое создание, всегда уже чисто и чистыми очами созерцает славу истинного света и истинное Солнце правды, воссиявшее в самом сердце». И далее: «Какую славу ныне еще имеют святые в душах, такою и обнаженные тела их покроются и облекутся, и будут восхищены на небеса; и тогда уже и телом и душею во веки будем упокоеваться с Господом во царствии»[179].

Не исключено, что эти замечательные слова питали сознание художников рублевской эпохи. В образах владимирских росписей безраздельно господствуют гармонические, просветленные лики святых, построенные плавями золотистой охры, при помощи которой также моделируется плоть святых подвижников (ил. 18) и тонкие пряди кудрей ангелов.

Наблюдая единство приема во всех частях росписи 1408 г., трудно выделить особенности индивидуальных манер, соответствующих участию в работе нескольких мастеров, что было бы естественно ожидать именно в эпоху, сохранившую в летописной памяти необычно большое число имен художников. Однако все своеобразие совместного опыта работы двух мастеров над владимирскими росписями проявлялось не столько в разнице манер, сколько в умении согласовывать свои действия и выбирать верные решения.

Известно, что в стенописи расколеровку основных частей живописного целого делал главный мастер после нанесения рисунка композиции. Именно эта процедура обеспечивала единство замысла, закладывала нужные цветовые соотношения во всем комплексе. Кому принадлежала роль главного мастера в росписи 1408 г., кто из них отдал предпочтение традиционному приему, выбрав в качестве цветовой доминанты яркую желтую охру? Если следовать логике летописной записи, то это был скорее старший в артели – Даниил. В летописной записи его имя сопровождает обозначение профессиональной выучки – «иконник». Оно употреблялось в летописях в качестве признака высшей степени мастерства. Имя же Андрея Рублева, трижды упомянутое в различных летописных записях без уточнения особенностей его дарования, всегда стоит в связи с созданием стенописи[180]. То есть по летописным свидетельствам мы знаем его исключительно как стенописца. Поэтому вопрос о главенстве может быть решен однозначно. Возможно, предложение о единстве замысла и колористического решения исходило именно от А. Рублева, так же как и идея основного стенописного приема, который издревле сопровождал распространение большого монументального стиля. В позднепалеологовскую эпоху, т. е. в последней трети XIV в. и вплоть до первой трети XV в., эта традиция большого стиля, в связи с необыкновенным подъемом всех сфер духовной жизни, в том числе художественного созидания, была общей для стран православного мира, несмотря на все тяготы неспокойного времени. Расцвет искусства стенописи можно проследить на широком фоне памятников Греции, Грузии, Афона, Руси. Московское искусство рублевской эпохи, безусловно, давало простор для развития такого стиля. В художественной жизни Руси это было первое стабильное тридцатилетие (время созревания целого поколения), которое московские художники, современники А. Рублева, могли целиком посвятить наращиванию навыков стенописи, утраченных за предыдущие века, когда в Москве не возводились каменные сооружения и у мастеров «не было стен» для работы.

Куда в более выгодном положении был независимый Новгород, чья художественная жизнь во второй половине XIV в. намного опережала Москву по объему каменного строительства и, соответственно, размаху монументальных живописных работ. В связи с нашим интересом к судьбе неконтрастного санкирного приема, построенного на сочетании сближенных по тону охр в прокладочных и моделирующих слоях, стоит обратить внимание на то, что новгородская стенопись последней трети XIV в., особенно памятники Феофановского плана (ц. Успения на Волотовом поле (60–80-е гг. XIV в.), ц. Федора Стратилата «на ручью» (70-е гг. XIV в.), ц. Спаса Преображения на Ильине-улице (1378), дают его многочисленные примеры, в то время как в постфеофановский период, с 80-х гг., картина меняется в сторону большего разнообразия приемов. Обычно колориту стенописи нижних регистров центрального объема в ц. Спаса Преображения на Ильине (1378) с желтыми охристыми прокладками в «личном письме» не принято придавать большого значения, поскольку, как правило, анализ живописного стиля памятника, по традиции, строится на зрительно доминирующей красно-коричневой гамме росписей купола и Троицкого придела. Однако интенсивно ведущиеся на протяжении последнего десятилетия реставрационные работы по восстановлению росписей церкви Успени я на Волотовом поле (60–80-е гг. XIV в.), в желтой охристой гамме неконтрастным приемом, а также близость с ними большей части росписей ц. Федора Стратилата «на ручью» (70-е гг. XIV в.) показывают преобладание этого приема и большую значимость желтых охр в колорите основных новгородских памятников последней четверти XIV в. Возможно, на этом фоне стоит говорить о реальных путях освоения Андреем Рублевым традиций неконтрастной живописи с желтыми охристыми прокладками, которые, в частности, ему мог открыть Феофан Грек при совместных работах в Московском Кремле в 1405 г.