Читать онлайн «Петр и Феврония: Совершенные супруги». Страница 32

Нет смысла пересказывать весь ход переговоров между царем с одной стороны и верхушкой русской аристократии, а также церковными властями — с другой. Всё это подробно изложено в сотнях книг. Имеет смысл напомнить лишь исход дела: Ивана IV вновь призвали на царство, согласившись с его условиями. А из уступок, сделанных знатью и Церковью, впоследствии выросло громадное здание опричнины.

Трудно избежать мысли, что исторический сюжет царского отъезда с женой из Москвы под предлогом боярской измены и служебного нерадения поразительно схож с литературным сюжетом боярского мятежа и отказа Петра Муромского от княжения. Притом финальный аккорд — призыв, вернувший царя в столицу, — никак не мог быть «просчитан» с совершенной точностью: столкновение с боярством могло завершиться совсем иначе. Но эта развязка сюжета, как она выстроилась в исторической действительности, детально соответствует развязке в реальности литературной. Царь Иван с царицей Марией триумфально въезжают в Москву… Князь Петр с княгиней Февронией триумфально возвращаются в Муром…

Правда, действительность «Повести…» предлагает апофеоз милостивого, мудрого, благочестивого правления после того, как сгинула боярская крамола, а историческая действительность России опричного времени сочится кровью и весьма далека от христианского идеала общественной гармонии. Но всё это совершилось уже после того, как сюжет о «боярском мятеже» был исчерпан.

Сходство очень велико, и возникает вопрос: что первично? Даровитый духовный писатель сообщил тексту черты пугающей современности или же большой политик, оказавшись на распутье, принял важное решение под влиянием блистательного текста?

И то и другое в равной мере возможно.

Если автор «Повести…» — хотя бы тот же Ермолай-Еразм — работал в 1564 году, притом находясь «в приближении» к самому государю, он мог нарочито заострить текст. А если он еще и оказался вместе с царской семьей и малой свитой в Александровской слободе на исходе 1564-го, то мог додумать и лучший для Ивана IV вариант разрешения кризиса. Иными словами, автор «Повести…» примерил на себя наряд то ли провидца, то ли эксперта-прогнозиста, а потом реальность подтвердила силу его ума.

Если же «Повесть…» была создана много ранее 1564 года и предопричный кризис просто наложился на один из ее эпизодов… что ж, столь «книжный» монарх, как Иван IV, мог почерпнуть из великолепного повествования политический рецепт: покинуть подданных, а затем спровоцировать обращение к себе: «Вернись, великий государь!» Ничего не вероятного тут нет.

Современники и потомки считали Ивана IV образованным, или, как тогда говорили, «книжным» человеком: «Муж чудного разсуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело…» И действительно, государь оставил после себя колоссальный корпус посланий, адресованных частным лицам, коронованным особам, монашеским обителям[249]. Большинство писем Ивана Васильевича имеет вполне прозаическое назначение. Многие из них относятся к дипломатической переписке или имеют официальный характер иного рода. Однако чаще всего исходившие от Ивана IV «эпистолии» в большей степени являлись литературными произведениями, нежели документами в строгом смысле этого слова. Нередко литературная основа текста никак не согласовывалась с его деловым предназначением и могла вызвать недоумение у современников; однако она всегда привлекала внимание потомков — пламенным слогом, яркостью образов, буйством идей. Некоторые же послания изначально были задуманы как публицистические эссе, и они более прочих отличаются ураганным стилем письма. Царь славился как изрядный полемист и пламенный ритор. Бросаясь в очередную дискуссию, он не жалел красок, соединяя «высокую» церковную лексику и низкую, вплоть до простонародных словечек и площадной брани.

Из него хлещут потоки эмоций; эти потоки уничтожают композицию текста, превращая его в хаотичное месиво из цитат, жалоб на нерадивых подданных — изменников и корыстолюбцев, манифестацию безграничности монаршей власти, гневных нападок, меланхоличных зарисовок прежней жизни, попыток истинного покаяния и ядовитых стрел покаяния ложного, саркастического. Царь легко использует элементы одних жанров для нарочитого, символического разрушения других, занимается пародированием, мешает высокое и низкое, равняет государственную измену и худые подарки своей родне. В его текстах клокочет гнев, исходит обжигающим холодом презрение, полыхает жгучая ирония.

Писания царя Ивана Васильевича необыкновенно артистичны. В них порой виден не столько православный государь, исполняющий пастырский долг в отношении своего народа, сколько блестящий лицедей, чувствующий, с каким вниманием «зрители» следят за каждым его словом.

Подобная личность в высшей степени способна оценить «чужую игру» — мощь ума и художественного, в том числе литературного, дарования. А оценив, принять ее как нечто родное, драгоценное. Как своего рода образец.

В таком случае литературный талант духовного писателя, скорее всего Ермолая-Еразма, мощно повлиял на один из главных поворотов русской политики XVI столетия. Ай да Ермолай! Ай да Еразм!

Источник не позволяет твердо определить, какой период отпечатался в «Повести…», придав ей очевидную антибоярскую направленность, — «боярское царство» 1530–1540-х годов или предопричный кризис 1564 года. Думается, обе гипотезы следует считать равновероятными.

Но в любом случае древние «муромские бояре» из «Повести…» представляют собой отчасти переодетых московских вельмож середины XVI века.

Рассказ о судьбе святого неполон да и просто невозможен без повествования о его «посмертной жизни» — истории мощей и церковного почитания этой личности.

В христианском понимании смерть — всего лишь точка в земной жизни души; душа святого после кончины отходит Христу под руку для жизни небесной. О ней ничего нельзя рассказать, если только сам святой не сообщит нечто о себе, явившись по Божьей воле верующим.

Но посмертные чудеса, культ святых мощей и постепенное осознание святости человека, покинувшего бренный мир, составляют суть той части его посмертной жизни, которая открыта христианам.

Неизвестно, когда именно началось поклонение князю и его супруге. Ясно лишь, что в XV столетии их уже почитали. К 1547 году относится их официальная канонизация на Большом церковном соборе в Москве. Согласно местному преданию, мощи Петра и Февронии помещались в каменной гробнице, стоявшей в Муромском городском соборе. «Повесть…» сообщает о том же.

Почитание мощей имеет в православии сложное богословское обоснование. В древности да и в относительно недавнее время на сей счет гремели споры. Церковные деятели создали обширные труды, растолковывая проблемы, вызывавшие наиболее острую полемику.

Рассказ о святых мощах Петра и Февронии Муромских стоит начать с краткого слова о позиции Православной церкви.

Прежде всего: Русская церковь культ мощей безусловно признаёт частью вероисповедной нормы.

«Многие считают, что мощи должны быть нетленными, — писал праведный Алексий (Мечев), — если же этого на деле не оказывается, то говорят об обмане, и это ложное мнение усиленно стараются нам навязать»[250]. Так пишет он в тяжелые для Церкви и для судьбы многих мощей 1920-е годы.

Слово «мощи» происходит от корня «мощ», то есть мощи — это и есть кости, скелет, та внутренняя опора, на которой держится тело. Вот исключительно важный момент для понимания того, что представляет собой православное почитание мощей.

Известный церковный историк Е. Е. Голубинский писал: «Правильное представление… таково, что мощи святых иногда суть более или менее целые тела, иногда же одни кости. Самое название останков святых мощами означает, что предки наши разумели под ними по преимуществу кости, ибо слово „мощи“ значит именно кости. В 1472 году в Москве по случаю перестройки Успенского собора открывали гробы митрополитов для досмотра их тел, и о результате досмотра пишется в одной летописи: „Иону цела суща обретоша, Фотея же цела суща не всего, едины ноги толико в теле, а Кипреана всего истлевша, едины мощи“; совершенно ясно, что „едины мощи“ значит: одни кости»[251].

Человека называют венцом творения, он «сотаинник Божиих Тайн», как говорит Григорий Богослов. Сначала, по христианским представлениям, был сотворен мир невидимый — «твердь небесная», затем мир видимый, и тогда Господь сотворил человека, в котором соединил оба мира.

Вот и в предисловии к «Повести…» читаем: «Якоже исперва сотвори на небеси ангелы свои… Видимая же небесная стихия сотвори: солнце, и луну, и звезды. И на земли же древле созда человека»[252]. То есть рассказ о сотворении мира, предваряющий «Повесть…», важен не только с исторической точки зрения[253], но и потому, что акт сотворения касается каждого читающего произведение христианина лично.