Читать онлайн «Миссия пролетариата». Страница 51

Понятно, что если отбросить шутки, речь идет о некотором сближении характера производительных сил фюзиса и капитала. Такое сближение сегодня, безусловно, идет, и близится время очередной всемирной попытки экспроприации капитала, освобождение от пут второй природы, которая в своей автономности неисправима.

Понятно, что еще не созрели все предпосылки и неясны детали, видно лишь, что конечная и самая трудоемкая фаза производства, собственно сброс в овеществление, все меньше нуждается в непосредственном внимании, в неотрывном присмотре субъекта. Позволят ли нанотехнологии или какие-то другие технологии ослабить производственную власть капитала? Несомненно, и вектор развития производительных сил состоит именно в этом. Изготовить вещь – таким было и будет содержание совместного труда, но представить ее конечную экземплярность не то же самое, что создать вещь, это значит выполнить команду «Распечатать!» на трехмерном принтере ну или что-нибудь вроде этого.

Важность данного момента трудно переоценить. Прежде всего мы имеем дело с решающим поворотом от необратимых объективаций, представляющих собой омертвленный труд к самой материи, не теряющей самодвижения и на стадии вещи, ибо вещь теперь приобретает решающие отличия от своей собственной штучной расходной единицы.

Соответственно совокупный укротитель и оформитель материи и будет тем классом, которому принадлежит будущее, он и унаследует переходящее знамя пролетариата. Поскольку здесь использована футуристическая форма глагола, характерная для материалистического понимания истории, мы пока не можем дать портрет грядущего гегемона, но уже можем сказать, что победит он, поскольку преодолеет нехватку материализма, победит, удержав живую материю от рассыпания на безжизненные объективации.

Данная проблема может быть отнесена к полю исторической металингвистики. В марксистском ключе вопрос будет звучать так: о чем говорит язык, на котором говорит восходящий класс? Ведь если иметь в виду классовое сознание, то именно господствующие речевые практики являются имманентным свидетельством самосознания класса в отличие от мышления отдельных индивидов. С позиций истории и метафизики mass media речь идет о степени аппроприации языка медиа в качестве безусловно собственного.

А с точки зрения христианства – еще об одной великой попытке сделать последних первыми. И дать слово малым сим. Причем устройство нового революционного языка оказалось пригодным уже не для кротости и стойкости, а для гнева и классовой решимости: благодаря языку mass media истина вновь прозвучала устами отвергнутых, и на этот раз она была истиной революции и целостного праксиса. Шершавый язык плаката, а также листовки, лозунга и транспаранта на какое-то время совпал с максимальной степенью единства мысли и действия, прежде чем и его коснулись силы спонтанной и преднамеренной фальсификации и vis inertia, неизбежный с точки зрения Ницше удел всех установлений слишком человеческого[113]. Попробуем рассмотреть в метафизическом ключе вопрос «что это было?», опираясь на перекличку указанных подходов и тематизаций, ориентируясь на Великую Октябрьскую революцию и ее исторические окрестности.

Но для этого следует сначала кратко подытожить, что уже произошло с медиасредой и обществом к этому времени.

Говоря кратко, появление газет и их удержание в качестве медиатора социальности вызвало невиданную прежде гомогенизацию общества. Благодаря газетам возник коммуникативный контур столь же универсального, всеобщего характера, как и общение по поводу логоса, озарившее когда-то античную Грецию, вытеснившее соответственно матрицы родства и профессионально-именного кодирования[114]. Матрица логоса в своей высшей ипостаси после необходимых модификаций и обрела форму науки. Матрица СМИ тоже обрела свою территориальность, которая и по сей день далеко еще не устоялась и находится в процессе экспансии. Помимо прочего, она предстает и как группировка знаний, основанных на иных принципах, нежели наука, но все же способная удерживать и суммировать знания, которые с точки зрения науки являются скорее сведениями, чем собственно знаниями. Уже в середине прошлого столетия стало ясно, что скорость возрастания медиаархива не уступает скорости роста тезауруса науки – да и сфера его применимости впечатляет. Просто медиаматрица в качестве коммуникативного контура основана не на взаимном обмене принципами и пропозициями, а на обмене новостями. То есть основание для следующего акта коммуникации (публикации) это не очередной шаг к постижению первоначал, а просто новость, минимальное дискретное изменение, достойное обсуждения. Наука (матрица логоса) и матрица СМИ имеют общее поле фактов, но фактов, совершенно по-разному компонуемых в более крупные единицы, скажем, научная конференция с одной стороны, и свежий выпуск газеты с другой. Но не это нас сейчас интересует.

Вспомним, за счет чего долгое время осуществлялась гомогенизация дискурса, а вслед за ней и гомогенизация общества: за счет равноудаленности субъектов коммуникации от плоскости газетного листа. Каждый профессионал считал, что знания и интересы Другого представлены более или менее адекватно, а вот его собственные знания искажены до неузнаваемости. Такое положение вещей было характерно и для «внутрибуржуазных» сословий, так что язык СМИ оставался неким неизбежным арго, но не языком внятного классового сознания и самосознания.

Рано или поздно такое положение вещей должно было (или, по крайней мере, могло) измениться, что и произошло по мере восхождения пролетариата к своей миссии.

Когда Маркс и его последователи описывали сущностные характеристики пролетариата, его обездоленность и принципиальную лишенность корней (но также и отягощений) – национальных, профессиональных, конфессиональных, – его готовность к походу и легкость на подъем, бесстрашие в деле исторического проективизма и, следовательно, решающую роль в истории, как-то незамеченным осталось еще одно сущностное обстоятельство: обретение родной речи, аппроприация собственного языка из варварских наречий уличной журналистики. С этим следует разобраться.

Вот Европа первой половины XIX века, среди всякой разнородной событийности непременно бросятся в глаза манифесты, резолюции, стачки, съезды, Маркс, устремляющийся в «Новую Рейнскую газету», вообще в массовую прессу, куда уже проторили дорожку братья Бауэры и другие младогегельянцы, уходящие от изысканного эзотерического языка немецкой классической философии. События европейской революции 1848 года в этом отношении можно назвать прологом к тому, что произошло в России в начале XX века, когда из маргинальных наречий, из разбросанных, спонтанно возникающих повсюду социограмматических форм консолидируется нечто внятное и действенное – воистину новая речь. Вдруг перестала «корчиться улица безъязыкая» (В. Маяковский), она заговорила, и ее услышали. Как если бы и впрямь свершилось евангельское чудо и пребывающие в духе «заговорили на языках».

Здесь и в самом деле есть и до сих пор есть нечто от чуда, особенно если не слишком концентрироваться на промежуточных процессах, непременно бросающихся в глаза. Если мы переместимся сразу в Петроград, в октябрь 1917-го и задержимся там хотя бы несколько дней, многоречивость улицы, конечно же, сразу же бросится в глаза. Лозунги, транспаранты, заголовки: «Вся власть Советам!» (или Учредительному собранию), «Мир народам!», «Да здравствует свободный труд!» и так далее и тому подобное. Не только Ленин писал свои «Апрельские тезисы», разного рода тезисы, лозунги, призывы стали основной духовной продукцией всех левых политиков того времени. И это свидетельствовало о необходимости разговаривать с рабочим классом на понятном ему языке, но свидетельствовало также и о том, что язык этот не был больше мертвым или иностранным как язык канонического богослужения, на нем и в нем общество определяло теперь свои насущные задачи, на нем и принимало решения. Следующие два-три года этот политический, экономический и социальный язык только расширял свой ареал и наращивал глубину проникновения, и при всех источниках и составных частях это был впечатляющий триумф медиасреды.

Стоит заметить, что ничего подобного не знала, например, российская революционно-демократическая интеллигенция XIX века. Все они, от Белинского до Чернышевского и даже до Плеханова, чрезвычайно активно пользовались журналистикой, но на свой лад, упорно вливая старое вино в новые мехи. По сути, в России журналистика была экспроприирована литераторами и в интересах литературоцентризма; не случайно вплоть до девяностых годов XIX века суммарный тираж журналов в России превышал совокупный тираж газет[115]; листовки и прокламации народовольцев были характерным исключением.