Читать онлайн «Тупик либерализма. Как начинаются войны». Страница 28

Рост импорта и начавшееся бегство капиталов автоматически уменьшили резервы золотого стандарта, который индийское правительство поддерживало в Лондоне. Для того чтобы восстановить этот резерв, ценные фунтовые бумаги, служившие «покрытием» обращавшихся в Индии бумажных денег, были переведены из Бомбея в Лондон, и таким образом был ограничен индийский кредит. И для возмещения дефицита торгового баланса индийцам пришлось доставать свое частное золото{498}.

Повторение истории началось с приближением Великой депрессии. В 1928–1930 гг., индийскому правительству было приказано выбросить на рынок треть серебра, что привело к снижению цены металла на 50%{499}. В 1931 г. Индийский имперский банк, зафиксировал ставку на уровне 6%. Искусственное повышение стоимости рупии и ограничение денежной массы были призваны, как и прежде, устроить «опустошительный денежный голод»{500}. У индийцев не оставалось никакой альтернативы, кроме того, чтобы выплачивать долги империи частным золотом{501}. Эти платежи, протянувшиеся до конца десятилетия, в народе получили название «несчастья и горя». В свою очередь, вице-король Уиллингдон восторженно сообщал из Раджа: «Индийцы просто извергают золото…»{502}.

Лидер движения борьбы за независимость Индии М. Ганди, имея в виду прежде всего Англию, в этой связи отмечал: «Западная демократия в том виде, в каком она функционирует сегодня, — это разбавленный нацизм или фашизм. В лучшем случае она просто плащ, прикрывающий нацистские и фашистские тенденции империализма»{503}. Дж. Оруэлл проводил прямую аналогию между британским колониализмом и фашизмом: «Фашистская оккупация заставила европейские народы убедиться в том, что давно было известно из собственного опыта народам колоний: классовые антагонизмы не так уж сверхважны, и существуют такое понятие, как интересы всей нации»{504}. Впрочем, замечал борец против тоталитаризма: «Насколько мы можем понять, и ужас и боль необходимы для продолжения жизни на этой планете…»{505}. Если, конечно, страдают другие…

С этим проблем не было. Как писал Г. Уэллс, даже в начале XX века «столкновения европейских колонизаторов с местным населением… приводило к ужасающим зверствам. Ни одна европейская страна не сохранила там чистые руки»{506}. В 1920–30-е годы Англия подавляла волнения в Пешаваре и Северо-западной Пограничной провинции Индии, Египте и Африке. Французы расстреливали демонстрантов во вьетнамском Вьен-Бае и повстанцев в провинциях Нге-Ан и Хан-Тинь, арабов в Сирии, Алжире, Марокко и т.д.{507}.

Характеризуя англосаксов, В. Шубарт в 1939 г. писал: «Англичанин охотно прибегает к религии для оправдания своих приобретений. Его чековая книжка украшена иконописным нимбом, политика власти обрамляется гуманными мотивами. Вследствие этого в понятие «британец» входит cant (лицемерие) — пользующееся дурной славой лицемерие. Отсюда надо исходить в понимании существенного различия между английским и русским мессианизмом. Английская национальная миссия нацелена на мировое господство, а не на спасение мира, и исходит она из практических соображений, а не из нравственных идеалов. Народ свои разбойничьи набеги провозглашает священными — в этом суть английского мессианизма. Отсюда отталкивающая амальгама национального эгоизма с попытками религиозного преображения. Кальвинистским принципом — «так угодно Богу» — оправдывается любая жестокость в убеждении, что никакие грехи не упраздняют факта избранности свыше»{508}. «Англичанин — не художник, не мыслитель, не солдат; он — торговец. Он не ищет ни славы, ни истины; он ищет добычи», — заключал Шубарт{509}.

Однако время вносило свои коррективы. Они явно видны в речи У. Черчилля, в которой он формулировал свои принципы развития Великобритании: «Система свободной торговли и дешевого продовольствия дала возможность английскому народу из глубины нищеты и страданий подняться на первое место среди народов мира…[63] Политика консервативной партии, должна быть политикой империализма. Но не одностороннего империализма… Лорд Биконсфильд (Дизраэли)… не пренебрегал великими вопросами социальных реформ. В его уме первое и главное место занимала судьба и процветание английского народа…»{510}.

И хотя империализм еще оставался одним из главных приоритетов Великобритании, в 1920–1930-е годы все большее значение стали приобретать социальные реформы. Благодаря более развитому чувству индивидуализма и либерализма в Англии они значительно отличались от континентальных аналогов. Но это вовсе не значит, что их не было вообще.

Социалистическая революция английского типа на Британских островах шла полным ходом, утверждал в 1934 г. Ф. Рузвельт: «Эти люди (критики) ставят нам в пример Англию. Они хотят, что бы мы поверили, будто Англия добилась успехов в борьбе с депрессией, не прилагая ни каких усилий, просто положившись на естественный ход вещей. У Англии есть свои особенности, как и у нас свои, но я сомневаюсь, чтобы хоть один осведомленный наблюдатель мог упрекнуть Англию в очень уж большом консерватизме пред лицом нынешней чрезвычайной ситуации. Разве не факт, что все время… Великобритания по многим направлениям социального обеспечения продвигалась быстрее Соединенных Штатов? Разве не факт, что отношения между трудом и капиталом на основе коллективных договоров в Великобритании получили гораздо большее развитие, чем в Соединенных Штатах? И стоит ли удивляться, что консервативная пресса Англии с простительной иронией называла наш «Новый курс» просто попыткой угнаться за английскими реформами, которые идут уже не менее десяти лет»{511}.

Косвенную оценку достижений социальной политики Англии в 1920–30-е годы невольно сделал У. Ширер, и хотя его выводы нельзя считать обобщающими и решающими, тем не менее они являются весьма показательными: «Молодое поколение Третьего рейха росло сильным и здоровым, исполненным веры в будущее своей страны и в самих себя, в дружбу и товарищество, способным сокрушить все классовые, экономические и социальные барьеры. Я не раз задумывался об этом позднее, в майские дни 1940 года, когда на дороге между Аахеном и Брюсселем встречал немецких солдат, бронзовых от загара, хорошо сложенных и закаленных… Я сравнивал их с первыми английскими военнопленными, сутулыми, бледными, со впалой грудью и плохими зубами — трагический пример того, как правители Англии безответственно пренебрегали молодежью»…

Социалистическая революция в Англии продолжится после Второй мировой войны. В 1945 г. на выборах победят лейбористы, которые национализируют угольную промышленность, оборонные предприятия, транспорт, но главное проведут радикальные реформы в здравоохранении и образовании. Теперь медицинская помощь и высшее образование станут доступными для людей из всех классов. Консерваторы, победившие на выборах в 1951 г., будут вынуждены продолжить политику лейбористов в данных вопросах. Социалистическая революция стала необратимой.

Французы отличаются от всех других европейских народов тем, отмечал В. Шубарт, что: «француз существо социальное… типично французским литературным жанром стал социальный роман, мастером которого является Бальзак; а социология, как ее обосновал Конт, — типично французская наука»{512}. Уже в лозунгах Великой французской революции звучали призывы к братству — социальному единению. Во Франции социалисты были близки к захвату власти в 1851 г. и только переворот Луи-Наполеона предотвратил его{513}. В теории французы оставались первыми социалистами, хотя на практике, в социальных реформах отставали даже от кайзеровской Германии.

Для того чтобы понять Францию, нужно понять французов. А для этого стоит обратиться к наблюдениям тех выдающихся авторов, которые с разных сторон описывая особенности нации, постепенно дают представление о ее обобщающем портрете:

Ф. Уильяме обращал внимание на огромную аморфную массу крестьян и мелких предпринимателей, которые «были консерваторами в социальном и экономическом плане, но при этом ярыми республиканцами… Будучи обязаны своим положением Революции, они были полны решимости сохранить революционное наследие. Это и было главной причиной любопытного противоречия между их словами и поступками: революционная лексика в политической сфере, консервативный характер в общественной деятельности»{514}.

Н. Бердяев был удивлен тем, что «из всех народов французы более всего затруднены в своих отношениях к ближнему, в общении с ним, это результат французского индивидуализма… У французов меня поражала их замкнутость, закупоренность в своем типе культуры, отсутствие интереса к чужим культурам и способности их понять», «…во французской мысли, несмотря на скептицизм, на полную свободу искания истины, было довольно большое единство и даже надоедающее однообразие. Почти все верили в верховенство разума, все были гуманистами, все защищали универсальность принципов демократии, идущих от французской революции. Мысль немецкая или русская казалась темной, иррациональной, опасной для будущего цивилизации восточным варварством»{515}.