Читать онлайн «Искусство Востока. Курс лекций». Страница 37

Рубаи в то время считались несовместимыми с сама шейха; они воспринимались как легкомысленные и безнравственные. Видимо, стихи такого рода были тогда преимущественно продуктом народного творчества. Вообще рубаи – форма не арабского происхождения. Рубаи – это импровизация, это такая форма, в какой и до наших дней иранцы и таджики изливают свои чувства.

Рассказывают, как шейх Абу Саид, проходя по нишапурскому базару мимо торговца рабами, услышал, как молодая рабыня пела в сопровождении музыкального инструмента чанга такие стихи:

О другом рубаи шейх Абу Саид говорил, что получил его от одного из своих учителей – Бишра ибн Йасина:

Здесь та же народная форма, но содержание показывает, что создано оно все же для суфийской беседы.

Наряду с рубаи среди использовавшихся Абу Саидом стихов есть и газель, близкая арабским стихам. Газель – вид моноримического лирического стихосложения в поэзии многих народов Востока. Состоит обычно из 5–12 бейтов, т. е. полустиший, в первом из них рифмуются оба полустишия, далее следует рифмовка через строку[154]. Примером могут служить газели Хафиза.

Вот пример газели:

Абу Саид стихов не писал. Но однажды он написал на обороте письма такой бейт:

Уже в середине X века на беседах шейхов стихи декламировались на персидском языке. Все образцы этих стихов отличаются одними и теми же свойствами: простотой, естественностью, близостью к народному творчеству. Ведь основная масса слушателей все же состояла из неграмотных и малограмотных ремесленников и мелких торговцев. Шейх должен был приспосабливать свои беседы к их уровню, его речь должна была быть доступной. Отсюда и обращение к народному творчеству, и стремление приблизиться к нему. Отсюда безыскусственность, простота, даже, может быть, примитивность языка. Изысканной игры слов, характерной для придворной поэзии, нет и следа, нет и столь типичной для нее эрудиции. Но зато есть стремление к максимальной эмоциональности, а отсюда – порывистость, широкое развитие словесной инструментовки, повторы, омонимы, глубокая рифма. Эти свойства суфийская лирика сохраняет и в более позднее время.

Характерной чертой суфийских бесед было стремление к наглядности и использование в качестве материала для поучения притчи. Притчи и народные анекдоты, сказки иногда занимали важное место. Пользуясь этим, шейх подводит под известный рассказ, притчу теоретическую базу, толкует применительно к основной теме своей проповеди. Благодаря общей направленности беседы, искусному вплетению цитат из Корана толкование производило на простые умы в то время, несомненно, глубокое впечатление.

Исследователи полагают, что все многообразие позднейшей суфийской литературы в конечном счете восходит к маджлису, из него вытекают, а тем самым и определяются общие для всей этой литературы черты.

Зарождаясь в городских кругах, будучи рассчитана на широкий круг слушателей, эта литература составляет, таким образом, своего рода контрбаланс к холодной технизации поэзии аристократической. И хотя суфийская поэзия проникнута духом мистики (иной она быть в то время и не могла), но ее связь с народом, ее неизбежная демократичность, ее тенденции к критическому отношению к феодальной аристократии делают ее неизмеримо более живой и жизнеспособной, чем поэзия придворная. Она в какой-то мере дает возможность судить о характере народного творчества отдаленных эпох, и в этом ее огромная ценность, не говоря уже о художественной силе многих творений суфийских поэтов.

Но у суфийских авторов есть еще одна заслуга. Когда на Иран и Среднюю Азию налетел ураган монгольских нашествий (XI–XIV вв.) и рухнули троны почти всех воображаемых «миродержцев», придворная поэзия умолкла. Восхвалять стало некого, ибо монгольским ханам трескучие касыды на непонятном языке были не нужны. Не стало подачек – не стало и придворных поэтов, ибо все их искусство очень часто состояло только в умении выпрашивать подачки. Сказать им, по существу, было нечего.

Но суфийские поэты в эти тяжелые годы не умолкали. Их аудитория – массы – осталась, ибо можно было уничтожить династию, но нельзя уничтожить народ. Суфийскому поэту было для кого писать, более того, эта масса нуждалась в нем еще больше, ибо она была разорена, истерзана и измучена и хотела услышать слово утешения.

Суфийский поэт говорил слушателям о любви к ближнему, учил их сплотиться, призывал к взаимной поддержке. Именно эти авторы спасли тогда лучшие традиции персидской литературы, донесли их до XIV–XV веков и так дали ей возможность еще раз обогатить мировую литературу такими бессмертными произведениями, как газели Хафиза и разнообразные творения Абд ар-Рахмана Джами.

Без изучения суфийской литературы получить ясное представление о культурной жизни средневекового мусульманского Востока нельзя. Ее классики продолжали оказывать влияние на целый ряд восточных литератур вплоть до XX века. Тем более что все крупнейшие авторы мусульманского Востока, за редкими исключениями, так или иначе были связаны с суфизмом и без знакомства с этой литературой в полной мере поняты быть не могут.

Ал-Газали (Газали) Мухаммед (1058–1111), мусульманский теолог, философ, мистик, иранец, писал преимущественно по-арабски. Выдающийся знаток и толкователь Корана, в числе прочих молодых интеллектуалов был приглашен везиром Низам ал-Мулком в Исфаган (Иран) ко двору захватившего Иран сельджукского[155] султана Малик-шаха.

В числе этих ученых был гениальный математик и астроном Омар Хайям, четверостишия (рубаи) которого, написанные в суфийской поэтической традиции, к тому времени уже получили большую известность. Газали был на десять лет моложе Хайяма. Во время своего пребывания в Исфахане Газали был еще далек от своего суфийского пути, поэтому доверительная беседа между ним и Хайямом тогда еще не была возможна.

В 1091 году Газали начинает преподавать исламское право (фикх) и другие науки в университете в Багдаде. Еще в период преподавания в медресе Газали пришел к выводу, что каноническое право (он написал несколько авторитетных исследований по этому вопросу) не может служить подлинной основой реальности, и впал в скепсис. Он обратился к суфийской практике. Он стал заниматься поисками озарения. Он понял, что для суфия главное не слова, а внутреннее восприятие. Газали говорил: «Я изучил все, что могли дать книги. Все остальное невозможно было постичь ни изучением, ни с помощью слов»[156].

В 1095 году Низам ал-Мулк и сам Малик-шах были убиты. Газали был вынужден прекратить свою преподавательскую деятельность. Он отправился в паломничество и следующие почти десять лет провел странническую жизнь суфия-отшельника в Сирии, Иерусалиме и Александрии. Именно в эти годы им был создан главный труд его жизни – четырехтомное сочинение «Воскрешение наук о вере», примирившее суфизм и ортодоксальный ислам и обеспечившее ему пожизненную и посмертную славу обновителя ислама.

Ортодоксальный ислам был противопоставлен суфизму, который он рассматривал как попытку игнорировать Закон и заменить его личным опытом познания реального смысла религии, что было весьма еретической идеей. Ал-Газали оказался единственным человеком, способным примирить ислам с интеллектуализмом, то есть с суфизмом. Этот еретик (впрочем, суфием он стал не сразу) добился таких успехов в своей деятельности, что стал фактически отцом мусульманской церкви. Говоря о нем, используют академический титул шейх-уль-ислам. В средневековой Европе его называли Альгазаль. Многие авторы считают, что он взялся ответить на вопросы, поставленные христианской теологией перед мусульманскими мыслителями, и он ответил на них.