Читать онлайн «Люди и кирпичи. 10 архитектурных сооружений, которые изменили мир». Страница 16

Именно этой логикой руководствовались Лоос, Ле Корбюзье и другие, возводя гладкие белые стены своих вилл. Однако 50 лет спустя бруталисты обратили аргументы первого поколения модернистов против них самих: большую часть XX века, утверждали бруталисты, ратующие за честность архитекторы кривили душой куда сильнее, чем может показаться. Первые проекты Ле Корбюзье выглядели бетонными, на самом деле таковыми не являясь, поскольку были построены из облицованного кирпича. Завод «Фагус» Вальтера Гропиуса кажется выполненным исключительно из стекла и металла, тогда как на самом деле его стены сделаны из традиционного кирпича. Теперь же, беря пример с послевоенных работ Ле Корбюзье (таких как многоэтажное здание «Жилая единица» в Марселе), бруталисты переосмысливали идею честности в архитектуре: отныне бетон будет выглядеть как бетон. Его не станут даже шлифовать, не говоря уже об облицовке. Кирпич будет кирпичом, сталь – сталью, функциональные особенности здания будут читаться во внешнем облике (вспомним отделенную от здания лифтовую башню в Треллик-тауэр).

Такие доводы приходятся по душе людям пуританского склада – мне ли не знать, ведь я и сам в душе пуританин (в том, что касается эстетики). Есть что-то возбуждающее в этом архитектурном обнажении. И когда оно достигается в полной мере – как в Ханстонской школе, построенной главными проповедниками брутализма Питером и Элисон Смитсон, или в «Центре взаимодействия» Седрика Прайса, представляющем собой смонтированные вместе строительные бытовки, – по коже бегут мурашки (да, это все еще возможно, даже после многолетнего закаливания выкрутасами авангарда). Однако есть пример еще более яркий, причем появившийся задолго до «Жилой единицы» Ле Корбюзье, – профсоюзная школа, построенная Гансом Майером, тогдашним руководителем Баухауза, в пригороде Берлина между 1928 и 1930 годами. До 1989 года она скрывалась за «железным занавесом» и считалась утраченной – возможно, именно поэтому ей не нашлось места в бруталистском пантеоне. Конструктивные элементы школы хорошо видны снаружи – никакой маскировки и облицовки. Разные ее составляющие – спортзал, лестница, спальные корпуса и столовая – тоже четко обозначены и прочитываются снаружи. Нет ни малейших поползновений приукрасить вид или масштабы определенных зон – например, входной группы или актовых залов – из неуместных соображений церемониальной иерархии. «Демократичные» материалы серийного производства – никакой бронзы и мрамора в стиле Мис ван дер Роэ, только стекло, металл, бетон и кирпич – не скрывают, пользуясь терминологией Майкла Хейза, своей «фактурной идентичности», то есть несут на себе отпечаток производственного процесса и честно отражают социальные условия производства{64}.

Этот обладающий концептуальным изяществом довод придает эстетический шарм даже самым отчаянно некрасивым зданиям, однако суть его не в том. Фальшь в структуре или материалах архитектурного сооружения создает ложное представление об устройстве общества и потому контрреволюционна. Устаревшие методы строительства не менее порочны, поэтому Майер пытался революционизировать не только эстетику, но и саму профессию, организуя классы в Баухаузе как «рабочие бригады» и давая в качестве заданий настоящие проекты: например, школу профсоюзов. Однако когда в 1933 году здание прибрали к рукам фашисты и устроили там учебный лагерь СС, своих новых владельцев оно облагородить не сумело. Равно как и монументальность брутализма не уберегла от упразднения социальные программы государства благоденствия – наоборот, теряющиеся в облаках башни первыми из элементов социальной демократии растаяли в воздухе, а их обитатели дружно пополнили ряды сторонников приватизации, подрывавшей прежние устои. Таким образом, абстрактная честность может быть этически верной, однако здание не абстракция, а воздействие архитектурной честности на общественные принципы отследить сложно (если оно вообще существует). Можно с таким же успехом прийти к противоположному выводу, что архитектурный обман (подвалы в чердачном стиле, линолеум под каменную кладку, двойные гаражи с гипсовыми колоннами, облицовка под дикий камень) улучшает условия жизни, создавая подобие роскоши тем, кому подобия достаточно.

Корпуса профсоюзной школы, построенной Гансом Майером в пригороде Берлина, в июне 1933 года. После 1933 года комплекс школьных зданий был превращен в учебный лагерь СС

Дворец Нерона больше не вызывает у нас возмущения, и мы не видим в нем ничего безнравственного. Сегодня это просто архитектурный памятник, обладающий художественной и исторической ценностью. За давностью лет даже величайшие преступления теряют остроту. Однако более молодые постройки по-прежнему способны рождать ненависть: память о злодеяниях фашизма еще жива в Европе, Америке и на Ближнем Востоке, и даже от развалин нацистских зданий все еще веет беззаконием. Еще более свежие шрамы оставила битва за брутализм; мы и сегодня ведем ее в градостроительных департаментах и кабинках для голосования по всей Европе и Северной Америке, где социальная демократия вместе со своими памятниками рассыпается в прах. Нынешний всплеск интереса к этим недолюбленным постройкам в архитектурных институтах, у таких авторов, как Оуэн Хэзерли, и в блогах вроде Fuck Yeah Brutalism можно легко списать на левацкую меланхолию, сожаление о проигранных битвах либо (в худшем случае) на извращенное лицемерие эстетов из среднего класса, которым никогда не доводилось жить в этих гробах. (Я когда-то жил в невысокой многоэтажке, и на лестницах там действительно мешались кисло-сладковатые запахи героина и рвоты, однако в остальном это было крепкое здание с видом на густые зеленые парки, и квартира там была просторнее, чем во всех новостройках, в которых я селился после, а от незваных гостей его теперь оберегает домофон.) Как бы то ни было, умение оглядываться назад совсем не мешает прогрессу. Как писал Маркс,

«традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых. И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее… вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыграть новую сцену всемирной истории. ‹…› Таким образом, в этих революциях воскрешение мертвых служило для возвеличения новой борьбы, а не для пародирования старой, служило для того, чтобы возвеличить данную задачу в воображении, а не для того, чтобы увильнуть от ее разрешения в действительности, для того, чтобы найти снова дух революции, а не для того, чтобы заставить снова бродить ее призрак»{65}.

Здания покорно наряжаются в исторические костюмы: примером тому могут служить бруталисты, оглядывающиеся на героическую модернистскую эпоху, или Пьюджин, одевающий выдержанное в классических пропорциях здание парламента в готическое кружево. Они становятся наглядными хранилищами памяти (о которой речь пойдет в следующей главе). Однако эти попытки оглянуться могут сыграть важную роль, если нужно освежить в памяти нравственную сторону прошлого. Бередя старые раны, мы заставляем прошлое работать на настоящее – иными словами, помогать нам осознавать его ошибки, учиться на них, брать из него самое необходимое и двигаться дальше. Эта задача для любого историка-критика – и для римлян постнероновской эпохи, порицавших Золотой дом за попрание императорского достоинства, и для средневековых схоластов, клеймивших Нерона за гонения на христиан, и для моралистов XIX века, осуждавших порочность его сексуальных и художественных пристрастий. Сейчас, когда в глобальном мире всеобщее неравенство становится все заметнее, а разные Амбани и олигархи из Челси оскверняют наши города своими гротескными домами, отголоски прегрешений Нерона звучат с новой силой, хотя и в другой тональности.

Edward Champlin, Nero (Cambridge, MA, 2003).

Geoffrey Harpham, On the Grotesque: Strategies of Contradiction in Art and Literature (Princeton, NJ, 1982).

Построенный из саманного кирпича минарет Джингереберской мечети в Тимбукту, Мали

В 1324 году малийский король Муса совершил паломничество в Мекку. Обставленное с невероятной помпой, оно не изгладилось из людской памяти и 400 лет спустя. «Он выехал с пышной свитой, – живописал малийский историк XVII века. – Впереди него двигалась процессия из 60 000 воинов и 500 невольников. Каждый из невольников держал двухкилограммовый золотой жезл»{67}. Были там и вельможи, и паланкины, и сотни верблюдов, и сотни жен, и всего они везли почти 1000 кг золота. В Средние века королевство Мусы было одним из самых богатых, и около двух третей поступавшего в западные страны золота добывалось в его копях. По мере продвижения через Северную Африку король сорил этим золотом направо и налево, переворачивая всю средиземноморскую экономику. «До их прихода золото в Египте ценилось высоко», – свидетельствовал один каирец. Однако, после того как Муса наводнил рынок своими запасами, местная валюта резко упала в цене, и «так продолжается около 12 лет до сего дня»{68}. Богатство Мусы произвело впечатление не только по пути его следования, слухи о нем разошлись по всей Европе. На испанской карте 1375 года он изображен с сияющим золотым самородком размером с гусиное яйцо, а его столица Тимбукту стала синонимом изобилия, загадочности и недосягаемости.