Читать онлайн «Гомункулус». Страница 92

— Общий ход развития! — восклицал обрадованный наблюдатель. — Общий ход…

«Теория типов» Кювье разваливалась: ведь она утверждала, что между «типами» нет и не может быть ничего общего. Для теории Дарвина прибавилось новое ценное доказательство родства животных.

— Это будет моей магистерской диссертацией, — решил Ковалевский и представил свою работу о ланцетнике в Петербургский университет.

Диссертация была совсем невелика и выглядела очень скромно: всего пятьдесят страничек. Но содержание ее было замечательно.

Асцидии.

Уже на диспуте — в декабре 1865 года — поднялись споры и разговоры. Ученых особенно смутила история с образованием кишечника ланцетника и судьба узенькой полости между двумя слоями клеток двухслойного зародыша. Что стенка пузырька «впячивается», это видели и раньше, у других зародышей, но никто не понимал всего значения этого явления.

— Как? — заявил Мечников, один из официальных оппонентов. — Ковалевский говорит, что кишечник образуется у ланцетника путем углубления? Он уверяет, что так обстоит дело даже у миноги? Это не доказано! Больше — есть факты, на основании которых я могу считать, что наблюдения Ковалевского неверны. Никогда ни у какого животного первичная кишечная трубка не образуется столь странным способом.

Впрочем, немного поспорив, ученые члены факультета присудили Александру Ковалевскому степень магистра зоологии.

Вскоре Ковалевский выступил с новой работой. Это было исследование о развитии морских животных — оболочников, или асцидий. Очевидно, молодого ученого интересовали наиболее своеобразные животные. Он словно нарочно выбирал такие формы, о которых не только мало знали, но которым и места-то в общей системе животных никак не могли найти.

Оболочники не избежали общей печальной участи «загадочных животных»: они никак не могли получить прочное место в системе. Один ученый отнес их к червям, другой — к моллюскам, третий устроил для них особую группу.

Личинка асцидии (х — хорда).

Поглядев на зародыш асцидии, Ковалевский не очень удивился, увидев, что он похож на зародыш ланцетника: этого он уже почти ждал.

Из яйца асцидии вывелась хвостатая личинка. Она бойко плавала в воде, у нее был зачаток спинного мозга и спинной струны — хорды, имелся даже головной мозг в виде пузыря. Но вот личинка опустилась на дно и прикрепилась там своим передним концом. И тут-то начались с ней всякие приключения. Она потеряла хвост, покрылась оболочкой и вскоре превратилась в небольшой комок, почти бесформенный и совсем не похожий не только на бывшую личинку, но и на животное вообще. У нее исчезла спинная струна, исчез мозг.

Схемы строения личинки асцидии (А), ланцетника (Б), миноги (В):

1 — спинной мозг; 2 — спинная струна (хорда); 3 — рот; 4 — жаберные щели; 5 — кишечник; 6 — заднепроходное отверстие; 7 — щупальца.

— Так, так… — сказал Ковалевский. — Это очень замечательный факт. Личинки ланцетника и асцидии очень схожи, а взрослые формы совсем разные. Но раз схожи личинки, то…

— Как? У асцидии есть зачатки спинного мозга и спинной струны? Асцидия родня ланцетнику? Быть этого не может! — спорили ученые.

— А может быть, Ковалевский ошибся?

Нет! Рисунки и препараты были безукоризненны.

И снова Мечников возражал. Теперь спор затянулся на несколько лет.

Ковалевский не просто спорил: он занялся проверкой своих наблюдений. Мечников поддразнивал его: «Вам придется отказаться от теории позвоночности асцидий». Ковалевский отвечал на вызов новыми исследованиями. Спор в конце концов кончился: Мечников признался в своих ошибках. Как и в случае с ланцетником, прав оказался Ковалевский с его фактами.

После стольких лет скитаний асцидии получили наконец прочное и, нужно надеяться, постоянное место. Их, ланцетника и «настоящих» позвоночных, объединили в одну общую группу и назвали ее «хордовые». А эту группу разделили на отделы: асцидии, бесчерепные (ланцетник) и черепные, то есть позвоночные, имеющие черепную коробку.

В 1867 году впервые присуждалась премия Бэра: эта премия была учреждена Академией наук в честь русского ученого Карла Бэра. В условии по присуждению премии стоял пункт: премия выдается за работы, сделанные в течение последнего трехлетия перед присуждением премии.

Академия назначила особую комиссию, предупредив членов ее, чтобы они свои работы на конкурс не подавали. Комиссия устроила заседание и принялась разыскивать, кого наградить премией.

Решение комиссии прочитал в заседании Академии наук сам Бэр — знаменитый ученый, географ, антрополог, зоолог и эмбриолог. Премию разделили между Александром Ковалевским и Ильей Мечниковым, но как странно звучал отзыв комиссии: никто из членов ее не понял значения работ Ковалевского! Он и Мечников получили премию скорее потому, что их работы были единственными, отвечавшими правилам присуждения Бэровской премии.

«Новые, полученные Ковалевским выводы отчасти весьма поучительны», — таково «резюме» о значении работ Ковалевского.

«Если бы дело шло об увенчании прежних трудов на пользу науки, то комиссия, без сомнения, признала бы, что премия должна принадлежать одному из наших соотечественников, г-ну Крону, петербургскому уроженцу».

Но исследования Крона нельзя было отнести к последнему трехлетию, как того требовали правила конкурса. По той же причине нельзя было премировать и труд казанского профессора Н. П. Вагнера, автора замечательной работы «Самопроизвольное размножение гусеницы у насекомых» (1862). Остались всего два автора… «Итак, остаются исследования гг. Мечникова и Ковалевского».

Тем временем Александр Ковалевский оказался сначала доцентом в Петербурге, потом профессором в Казани, а через год — в Киеве. Но и заняв профессорскую кафедру, он не перестал ездить на море. Теперь он собрался ехать на Красное море.

Волны лениво набегали на песчаный берег, шуршали обломками кораллов-мадрепор и гулко перекатывались по камням и известковым шарам кораллов-мозговиков.

— Это хорошее местечко, — сказал Ковалевский жене. — Тут можно поработать. И главное — материал под рукой.

Они сошли, — а вернее, их сняли, — с верблюдов, на которых был проделан утомительный переезд через Синайскую пустыню, от Суэца до Эль-Тора. Проводники разгрузили их багаж, и верблюды ушли.

— А детка? — вспомнил Ковалевский про свою совсем маленькую дочку. — Как она?

— Пока спит…

Их жильем стала палатка. Возле было что-то вроде хижины, построенной из обломков коралловых рифов. Это была просто груда кусков и глыб, с большой дырой — дверью и бесчисленными щелями в стенах, заменявшими окна и вентиляторы. Около хижины из таких же обломков было сооружено подобие очага. В тени одной из стен ученый смастерил нечто вроде стола.

— Лаборатория, — показал он на стол. — Кухня, — повернулся к очагу. — Директор лаборатории, — показал жене на себя.

Пока жена занималась домашними делами, Ковалевский устраивал лабораторию. Распаковал микроскоп, вынул из чемодана несколько десятков склянок и баночек разнообразных форм и размеров, прислонил к стене хижины с полдюжины сачков и иных снарядов для ловли морских животных.

Через несколько дней Ковалевский смог показать жене «ванну» для ребенка: раковину огромной тридакны. Нянчил ребенка араб.

…Прыгая с камня на камень, с рифа на риф, Ковалевский пробирался все дальше и дальше от берега. Ему хотелось уйти подальше в море.

Жена стояла на берегу и смотрела, как ее бородатый муж скачет по камням, размахивая для равновесия сачком. Она громко засмеялась, когда сачок взлетел особенно высоко, а сам «директор лаборатории» шлепнулся в теплую воду, забавно взболтнув ногами.

— В следующий раз я пойду в одном купальном костюме, — сказал ученый, вернувшись «домой», то есть к груде коралловых обломков и палатке.

Зачерпнув в несколько баночек воды, он переложил в них свой улов и припал глазом к ручной лупе. В мутноватой воде плавали и копошились небольшие рачки, медузки, прозрачные черви. Ковалевский водил лупой над баночкой и искал.

— Ничего нет, — разочарованно вздохнул он и широким движением руки выплеснул воду из баночки. — Посмотрим во второй…

Но и вторая и третья баночки ничем не порадовали исследователя.

Директор замечательной лаборатории — он же ее лаборант и служитель — нагрузился новой порцией сачков и баночек и снова отправился на охоту.

Прошло больше недели, а лупа упорно не находила ничего интересного. Баночки не были пусты: в них копошилась уйма всякого морского зверья.