Читать онлайн ««Теория заговора». Историко-философский очерк». Страница 50

Большая роль в построениях Голицына отводится именно Фесслеру. Симптоматично, что фамилия Фесслера присутствует и в рапорте Дибича, который его называет «известным иезуитом-якобинцем» и говорит о наличии несомненной связи Фесслера с тугенбундом. Формально И. А. Фесслер не занимал высоких государственных постов. Бывший член ордена капуцинов, перешедший в протестантизм и написавший историю масонства, он в 1809 г. (время расцвета александровского либерализма) получает кафедру восточных языков и философии в Александро-Невской духовной академии. В академии выясняется, что переход в протестантизм не был конечным пунктом духовной эволюции Фесслера. Уже в качестве атеиста бывшего профессора высылают в Саратовскую губернию, где он пребывает до конца дней своих. Возникает вопрос: чем объяснить такое исключительное внимание к фигуре, обладающей довольно яркой, но всё же не невероятной для того времени биографией?

Ответом на этот вопрос служит как раз деятельность Фесслера в качестве педагога в духовной академии, то есть роль не политическая, но педагогическая. Именно как педагог бывший католический монах оказывает не политическое, но идеологическое воздействие, о чём позже, весьма прочувствованно, скажет В. В. Зеньковский. «В русском масонстве формировались все основные черты будущей “передовой” интеллигенции — и на первом месте здесь стоял примат морали и сознание долга служить обществу, вообще практический идеализм»{348}. Первые русские конспирологи довольно точно, хотя, возможно, и интуитивно определили значение образования как мощного фактора формирования той социальной силы, которая неизбежно вступит в конфликт с существующим общественным порядком. Поэтому Пауллучи, говоря о масонстве, по необходимости должен был обращаться к университетским проблемам. Голицын практически целиком посвящает приложение к записке «О иллуменатстве в 1831 году» конспектам лекций университетских профессоров. С этой точки зрения первые русские конспирологи начала XIX века сумели парадигмально точно обозначить среду возникновения не только тайных обществ, но «теории заговора».

Какова же была реакция Николая I на доклад Голицына? Исходя из субъективных и объективных предпосылок царствования Николая и сложившейся на тот день международной ситуации, реакция императора должна была быть предельна жесткой. Напомним, что все годы царствования Николая омрачались событиями декабря 1825 года. Воспоминания о драматически подавленном путче не сулили заговорщикам (реальным или мнимым) лёгкого осуществления планов. Даже «вербальная» неблагонадёжность могла привести (и приводила в ряде случаев) к весьма печальным последствиям. Наиболее как адекватным, так и известным примером может служить «дело петрашевцев», реальная вина которых не простиралась далее неблагонамеренных разговоров и смутных прожектов. С другой стороны, события 1831 года на европейской арене отвечали самым тревожным опасениям. Французская революция и польский мятеж стали серьёзной угрозой как внешнему политическому положению, так и внутренней стабильности империи. Ситуация усугублялась прямой поддержкой польских мятежников со стороны ряда европейских держав (Франция, Англия). Таким образом, и психологически, и объективно доклад был «созвучен» положению дел. Но реакция Николая оказалась далеко не той, на которую рассчитывал автор. В своем исследовании Н. Шильдер особо обращает внимание на пометки императора на докладе. «В разных местах доноса часто встречаются такого рода пометы: “Требую доказательств”. “Где доказательство”. “Совершенно наглая ложь: я требую доказательств”»{349}.

Несмотря на то что труд Голицына, несомненно, принадлежит его перу, отражает его взгляды, личный опыт, следует указать на важный источник его доклада, не попавший в поле внимания большинства исследователей. Речь идёт о другой, не менее важной и колоритной фигуре того времени — М. Л. Магницком, чьё имя постоянно возникало в докладе Голицына. К сожалению, до сих пор личность Магницкого или становилась объектом умолчания, или наделялась такими монструозными чертами, что они не давали возможности адекватной оценки его деятельности. Даже такой объективный и корректный автор, как А. Я. Гордин совершенно необоснованно, безапелляционно заявляет: «Очевидно, в Магницком и в самом деле ощущалось что-то инфернальное. <…> Магницкий был воплощение предательства, ренегатства»{350}.

Находясь в то время в ссылке в Ревеле, Магницкий получает указание разъяснить те или иные положения, касающиеся деятельности иллюминатов. Работа была выполнена менее чем за три недели и носила впечатляющее название «Обличение всемирного заговора против алтарей и тронов, публичными событиями и юридическими актами. — О водворении иллюминатства под разными видами в России». Работа Магницкого, как это уже видно из названия, делится на две части. В первой из них даётся экскурс в историю иллюминатов, где автором особо подчёркивается совпадение пафоса Просвещения с идеологией иллюминатского движения, когда «из европейских университетов составили они (иллюминаты. — М. X.) себе настоящие твердыни»{351}.

Также особый интерес, помимо «Обличения…», вызывает более раннее письмо М. А. Магницкого А. А. Аракчееву, отправленное в начале 1826 года.

Это было время очередной «чёрной полосы» в весьма деятельной жизни сановника. После должности симбирского губернатора в 1819 году он назначается попечителем Казанского учебного округа. Должность эта принесла ему достаточно двусмысленную известность. Прежде всего, Магницкий занялся реформированием Казанского университета, усмотрев в относительно либеральной университетской среде благодатную почву для распространения крамольных идей, которые, по его мнению, неизбежно приведут к общегосударственному краху. Альтернативу подобной перспективе Магницкий видел в усилении религиозно-нравственного аспекта в воспитании питомцев университета. Уже в этом устремлении, идущем вразрез с официальной установкой эпохи александровского либерализма, видна принципиальность, которую можно, конечно, оценивать по-разному, но вряд ли стоит упоминать предательство и ренегатство, имеющие своими причинами банальные меркантильные соображения.

Последствия радикальных шагов или, лучше сказать, радикальных планов Магницкого (запрещение или ограничение преподавания философии, усиление надзора за студентами и т. д.) вызвали резко негативную реакцию со стороны даже далеко не либеральных общественных деятелей. Так, членом Главного правления училищ состоял известнейший русский мореплаватель И. Ф. Крузенштерн. Процитируем его высказывание по поводу намерения Магницкого запретить преподавание философии: «Я полагаю, что учение философии, в надлежащем, истинном смысле, есть не что иное, как благотворное руководство к должному употреблению дарованного нам от Бога разума»{352}. На отождествление философии и иллюминатства, к чему мы ещё обратимся, адмирал возражал следующим образом: «Общество иллюминатов хотя и существовало до французской революции, было, однако, уничтожено уже в 1785 году, а следовательно, непонятно, почему бы ныне, по прошествии 40 лет, надлежало бы нам опасаться какого-то влияния сего давно забытого общества <…> это приведено только для того, чтобы основать на чём-нибудь мнение г. Магницкого, что иллюминатизм и философия суть одно и то же, и что надлежит исключить сию последнюю из числа учебных предметов России»{353}.

Обратим внимание на фактическое совпадение аргументации Крузенштерна с возражениями Николая I, приведёнными выше. Далее, после ревизии в 1826 году Казанского университета генерал-майором П. Ф. Желтухиным и разразившегося следом финансового скандала (обвинение в денежных растратах, махинациях с подрядчиками), М. Л. Магницким был предпринят ряд мер для нейтрализации своих противников и объяснения собственной позиции. Эта цель и реализуется в письме Аракчееву. Магницким даётся конспирологическая интерпретация произошедших с ним «злоключений». «Я понимаю сие происшествие так: шайка, бунт сей готовившая, завладела полициею и некоторыми придворными лицами, которых и побуждала непрестанно клеветать на меня, дабы удалить давно несносного ей обличителя от всякой возможности пробудить правительство»{354}. Далее, абстрагируясь от собственной судьбы, автор переходит к общей конспирологической схеме, выведенной им на основе опыта, почерпнутого из деятельности на педагогическом поприще.

«После внимательных розысканий и труда нескольких лет поражен он был (Магницкий говорит о себе в третьем лице. — М. X.) следующими истинами:

1) Всем возмутительным переворотам государств везде и всегда предшествовало возмутительное воспитание.

2) Все тайные общества, на возмущение государств действовавшие, начинали всегда с потайного действия на воспитание.