Читать онлайн ««Теория заговора». Историко-философский очерк». Страница 30

Итак, «теория заговора» содержит в себе определённые нами фундаментальные смысловые и структурные элементы. Исторический процесс не есть хаотический набор событий, явлений, он предполагает наличие имманентного двигателя. Наличие подобного двигателями признаётся и квалифицируется далеко не всеми людьми. Известный немецкий конспирологический автор XIX века Г. М. Пахтлер следующим образом характеризует сложившуюся ситуацию: «Люди, относящиеся к новой и новейшей истории не поверхностно, а серьёзно и желающие доискаться внутреннего её смысла, постоянно встречаются с глубоко прискорбным фактом злонамеренного искажения исторической правды. Постоянно приходится наталкиваться на стройную систему, цель которой — вести человеческий разум и сердце по ложному пути»{202}. Это связано с тем, что адекватная интерпретация, осознание смысла истории уже более не отражает рациональные способности индивидуума. Всё большее значение приобретает социально закреплённое историческое знание, данное не в опыте, но социально опосредованное, лишённое объективности, а, следовательно, истинности. Приведённый упрёк сторонникам «истории истеблишмента» сохраняет актуальность и для современных конспирологов. «У многих аналитиков слово “конспирология” вызывает отторжение. “Теория заговора” воспринимается как некий фантом, о котором неприлично говорить в экспертном сообществе»{203}.

Творцы «теории заговора», противопоставляя свои взгляды традиционным историческим представлениям, причисляют себя к носителям истинного знания. «Когда либерально-предупреждённым Маниловым объясняешь и доказываешь, что вся механика движения гораздо сложнее, чем это кажется, и что большевизм только один из роберров той адской машины, на которую слуги зла пытаются спровоцировать христианский мир, многие всё-таки недоверчиво качают головой»{204}, — пишет конспиролог начала XX столетия. Схожее положение развивается в антимасонских публикациях Ф. Франко, рассматривавшего причины, позволившие масонству нейтрализовать общественный охранительный инстинкт: «Мы живём в мире легкомыслия и умственной лени. Многие современные события кажутся неожиданными для большинства людей, мало кто берётся их глубоко анализировать. А эти события трудно понять, если не учитывать прецеденты»{205}. Укажем на парадокс конспирологического мышления в данном пункте. Многие исследователи, как мы отметили выше, соглашаются, что большинство конспирологических теорий имеют хотя бы внешне рациональную природу, но одновременно утверждают, что ядро самой концепции носит явно нерациональный, мифический характер. Приведём в качестве достаточно типического мнение А. С. Ахиезера: «Слабость всех концепций заговора заключается в том, что: а) в их основе лежит чистая вера, не обременяющая себя доказательствами; обычный её аргумент — что соответствующее явление иначе объяснено быть не может, т. е. фактически имеет место превращение невежества в клевету против истории; б) в основе этой веры лежит вполне определённый архаический, хотя и внешне модернизированный, менталитет, т. е. представление о мире как о скоплении скрытых, в основном злонамеренных, субъектов»{206}. О мифической составляющей «теории заговора» мы уже имели возможность высказаться выше. Что касается «веры» — религиозной составляющей конспирологии, — то приведём мнение известного израильского политика А. Эскина: «Я считаю любую конспирологию современной формой язычества… <…> Я убеждён, что потребность в конспирологии — это прежде всего следствие убыли веры, непонимания того, что есть Божий Промысел и, соответственно, неготовность его принять»{207}. Зачастую конспирология отождествляется с религиозным сознанием на основании того факта, что в конспирологических построениях религия в какой-либо её конкретной форме становится объектом воздействия со стороны «тайных обществ». На наш взгляд, подобное отождествление является неточным.

На ненаучный характер «теории заговора», хотя и внешне принимающей форму «научности», указывает уже упоминавшийся Д. Пайпс. «Конспирацисты бравируют учёными степенями и званиями («доктор», «профессор» и т. п.), подлинными или ложными. С усердием, не меньшим, чем у «традиционных историков», они штудируют литературу по своей теме и становятся настоящими знатоками. Разница состоит в методах: вместо того, чтобы по крупицам собирать факты, конспирацисты обдирают настоящие исторические исследования, нагромождая друг на друга вызывающие недоумения обрывки, невесть откуда выдернутые и не связанные между собой»{208}.

Позволим себе не согласиться с данной точкой зрения как в частностях, так и в концептуальном отношении. Сошлёмся в качестве примера на такую активно разрабатываемую «теорией заговора» проблему, как смерть тех или иных известных исторических деятелей. Н. Г. Богданов в работе «Роль врачей в убийстве царей», целиком посвященной указанному вопросу, стремится доказать, что практически все российские цари, начиная с Ивана III (автор всё же благоразумно обходит своим вниманием судьбы Петра III, Павла I, Александра II или Николая II), являлись жертвами спланированных отравлений, осуществлённых врачами. Причиной такой жестокости со стороны медиков служит скрытая от поверхностного взгляда перманентная война против России враждебных ей сил. Поэтому смерть Ивана Грозного объясняется не внутренними физиологическими процессами, но внешними политическими факторами. «Возвышение мощного государства на Востоке вызывало беспокойство, перерастающее в бешеное сопротивление Запада, старавшегося употребить все имеющиеся у него силы и средства, включая послушные ему Оттоманскую империю и татарские ханства, для противодействия Московии»{209}. Но, несмотря на «бешеное сопротивление», русское государство под руководством Грозного лишь усиливалось. И тогда Запад прибегает к последнему средству — физическому устранению русского царя. Для этого разрабатывается многоходовая комбинация, включающая изоляцию и уничтожение «дохтура Елисея» — голландского врача Э. Бомелия, лечившего царя и его семью. Оклеветанный Бомелий, обвинённый в установлении связи с польским королём С. Баторием, был казнён, что открыло дорогу финальной стадии операции. Преданного Бомелия заменяет присланный английской королевой лейб-медик Роберт Якоби, скорым итогом усилий которого и становится смерть царя и его наследника. Само устранение происходило согласно следующей схеме: «Акции подобного рода, то есть отравления, делались так: когда всё было готово, дожидались какой-либо естественной болезни “пациента” и, под видом лекарства, больному давали яд. А перед этим подопечного пичкали не опасным, но совершенно ненужным организму “порошком”, который, если и не ухудшал общее состояние здоровья, то, во всяком случае, чрезвычайно затруднял понимание характера “болезни”»{210}.

Показательно, что изложенная схема находит продолжение в работе другого отечественного конспиролога. А. Мартиросян целиком разделяет мнение предыдущего автора как о насильственном характере смерти русского царя, так и о причинах её — коварной борьбе Европы с Московским царством. «На арене этого жестокого геополитического противоборства, с одной стороны, между Московским государством и католическим Западом, а, с другой, между последним и резко набиравшим силу на том же Западе протестантизмом, которым смертельна была поражена и Англия тоже, в очень хитроумной комбинации и выступил Лондон со своими шпионами и колдунами-отравителями»{211}. Смертоносным орудием Лондона становится как раз Э. Бомелий — невинная жертва, по мнению Богданова. Голландский врач («британский шпион-отравитель») и превращает Ивана IV в Ивана Грозного, добивается в итоге фактического прекращения династии Рюриковичей. «Царь отравлен вплоть до полного изменения его характера, и свирепствам его не было конца. Царица умерла от отравления. Потомство — Фёдор Иванович — дебилизировано»{212}.

Различие в определении конкретной фигуры «отравителя» монарха не служит основанием для рассматривания данных двух концепций как взаимоисключающих. В реальности они являются скорее взаимодополняющими. Частные противоречия аннигилируются на фоне сконструированной «теории заговора», внутренние свойства которой позволяют игнорировать те или иные несовпадающие моменты. За счёт чего возможна подобная устойчивость? Не только за счёт наличия собственно конспирологического посыла, чьё содержание может вызывать вполне оправданный скепсис. Жизнеспособность «теории заговора» должна подкрепляться системой рациональных доводов, выполняющих двоякую функцию. Во-первых, они должны иметь статус абсолютно достоверных, когда сомнение невозможно или абсурдно. Во-вторых, обладать внутренней вариативностью, позволяющей снимать противоречия, возникающие при сопоставлении тех или иных авторских позиций.