Читать онлайн «Трансформация интимности». Страница 12

Фуко утверждает, что сексуальность в викторианские времена была тайной, но тайной открытой, непрерывно обсуждаемой в различных текстах и медицинских источниках. Феномен разнообразных медицинских дебатов весьма важен в силу тех причин, которые он приводит. И все же было бы откровенной ошибкой полагать, что секс был широко представлен, анализировался или обсуждался в источниках, доступных широкой публике. Медицинские журналы и полуофициальные публикации были доступны лишь очень немногим; а до самого конца девятнадцатого столетия большинство населения даже не было грамотно. Ограничение сексуальности до арены технической дискуссии было способом цензуры де-факто; эта литература не была доступна даже образованной части населения. Такого рода цензура воздействовала на женщин ощутимо сильнее, чем на мужчин. Многие женщины выходили замуж, фактически совершенно не имея никаких знаний о сексе, не зная, что делать с нежелательными для них побуждениями мужчин, и вынуждены были терпеть это. Поэтому мать обычно говорила дочери: «После твоей свадьбы, дорогая, с тобой будут происходить неприятные вещи, но не обращай внимания, я этого никогда не делала»[65].

Вот Эмбер Холлибоу, феминистская активистка, призывавшая в 1980-х «высказываться» за женщин, которые публично проявят сильное желание, хотя и не вполне артикулированное: «Где все эти женщины, которые ведут себя отнюдь не кротко и не хотят делать этого; не знают, что им нравится, но намерены выяснить; где они, любители плоти или женственных женщин; где они, которые любят трахать мужчин; которые практикуют согласованные действия сексуальных меньшинств (S/M — sexual minorities — примеч. перев.); которые любят дилдо (разновидность фаллоимитатора — примеч. перев.), проникновения, переодевания в костюмы другого пола; которые любят потеть, грязно ругаться, наблюдать за выражением желания, пробегающим по лицам их любовников; которые находятся в замешательстве и испытывают потребность экспериментировать с собственными неопределенными идеями относительно проявлений страсти; которые думают, что страсть геев-мужчин более горяча?»[66].

Очарованность сексом, которую подмечает Фуко, откровенно присутствует здесь, в экстатической проповеди Холлибоу; но можно ли найти, по меньшей мере, на поверхности вещей, что-нибудь более отличающееся от скучных, пропитанных мужской авторитарностью, медицинских текстов, которые описывает Фуко? Как мы дошли от одного пункта до другого за период длиною меньше столетия?

Если бы мы следовали логике автора, ответы на эти вопросы могли бы показаться довольно легкими. Навязчивая викторианская идея относительно секса была последовательно доведена до кульминации Фрейдом, который, начав с замешательства по поводу истерических женщин, пришел к выводу о том, чтобы рассматривать сексуальность как сердцевину всего человеческого опыта. Примерно в таких же обстоятельствах начали свою работу Хевилок Эллис и другие сексологи, провозгласив поиск наслаждения желательным и необходимым для обоих полов. Отсюда осталось несколько коротких шагов — через Кинси и Мастерса и Джонсон — к такой работе, как «Научи себя сексу», в которой читатель в сексуальном отношении сравнивается с радиослушателем: «Спросите себя, почему вы перестали крутить ручку настройки. Как часто вы наслаждались неожиданной программой, на которую вы наткнулись случайно, когда играли с переключателем?»[67].

Тем не менее все это не так просто. Чтобы объяснить, как происходят такие изменения, нам нужно уйти от подавляющего акцента на дискурс и взглянуть на факторы, в значительной степени отсутствующие в анализе Фуко. Некоторые из них касаются долгосрочных влияний, в то время как другие ограничиваются более недавним периодом.

На долгосрочные тенденции я укажу лишь кратко, хотя их общая важность фундаментальна, поскольку они устанавливают подмостки для тех, которые вступают в действие на более поздней фазе. На протяжении девятнадцатого столетия формирование брачных уз для большинства групп населения стало основываться на основе суждений иных, нежели экономические ценности. Понятия романтической любви, основавшие свои главные владения, прежде всего в буржуазных группах, при буржуазном порядке просочились во многие сферы жизни. «Романтика» стала синонимом ухаживания, а «романы» были первой формой литературы, достигшей масс. Распространение идей романтической любви было одним из факторов, ведущих к вычленению брачных уз из более широких родственных связей и к приданию им отдельной особой значимости. Мужья и жены во все возрастающей степени стали рассматриваться как сотрудники в совместном предприятии, это сохраняло свою первичность даже над обязательствами по отношению к их детям. Понятие «дома» приобретало отдельное бытие, как особая окружающая среда, отделенная от работы; и, по меньшей мере, в принципе, становилось местом, где индивиды могли ожидать эмоциональной поддержки, что контрастировало с инструментальным характером окружения на работе. Особенно важный фактор в возникновении сексуальности: давление необходимости иметь большую семью — характеристика фактически всех пре-модернистских культур — сменилось тенденцией к ограничению размеров семьи, и довольно жесткими способами. Такая практика, являя собою по внешней видимости невинную демографическую статистику, поместила палец на исторический спусковой крючок именно в том, что было связано с сексуальностью. Впервые для массовой популяции женщин сексуальность оказалась отделенной от хронического круга беременности и деторождения.

Сокращение размеров семьи было здесь таким же историческим условием, как и введение современных методов контрацепции. Конечно, контроль над рождаемостью довольно давно имел своих сторонников, большинство которых составляли женщины, но вплоть до конца Первой мировой войны движение за контроль над рождаемостью в большинстве стран не получало широко распространенного влияния. Изменение в официальном мнении Соединенного Королевства, которое до этого времени было откровенно враждебным, было обозначено, когда лорд Доусон, личный врач короля, с неохотой провозгласил в своей речи в 1921 году: «Контроль над рождаемостью уже здесь, он пришел, чтобы остаться. Это установленный факт, и он, к добру ли, к злу ли, но должен быть принят... Никакая денонсация его не уничтожит». Это его высказывание огорчило многих. Газета «Sunday Express» откликнулась на эту речь призывом «Лорд Доусон должен уйти!»[68]

Эффективная контрацепция означала больше, нежели просто возрастающие возможности ограничения беременности. В сочетании с другими факторами, воздействовавшими на размеры семьи, отмеченными выше, она означала глубокий переход в личной жизни. Для женщин — и отчасти для мужчин, хотя и в ином смысле, — сексуальность стала потенциальной «собственностью» индивида, поддающейся обработке и открытой для формирования различными способами.

Сексуальность вошла в человеческое бытие как часть прогрессирующего отделения секса от острой необходимости в воспроизводстве. С дальнейшей разработкой репродуктивных технологий это отделение становится сегодня все более полным. Теперь, когда эта концепция может быть скорее искусственно воспроизведена, нежели искусственно заторможена, сексуальность стала наконец полностью автономной. Воспроизводство сегодня может происходить вообще в отсутствие сексуальной активности; это полное «освобождение» сексуальности, которая отныне может стать всецело качеством индивидов и их трансакций (взаимодействия) друг с другом.

Создание пластичной сексуальности, отделенной от прежней интеграции ее с репродукцией, родством и потомством, было предварительным условием сексуальной революции нескольких последних десятилетий. Для большинства женщин в большинстве культур и на протяжении большинства периодов истории сексуальное наслаждение везде, где это возможно, было внутренне связано со страхом повторяющихся беременностей и поэтому — смерти, учитывая значительный процент женщин, погибавших при родах, и очень высокие, преобладающие показатели детской смертности. Поэтому разрыв этих связей был феноменом с поистине радикальным подтекстом. Кто-то может сказать, что СПИД возобновил связь сексуальности со смертью, но это уже не возврат к прежней ситуации, потому что болезнь не делает различия между полами. «Сексуальная революция» последних тридцати или сорока лет не является исключительно или даже первично гендерно-нейтральным прорывом вседозволенности. Она включает в себя два базовых элемента. Первый из них — это революция в женской сексуальной автономии, сконцентрированной в этом периоде, но фактически имеющей своих предшественников, если бросить взгляд назад — в девятнадцатый век[69].