Читать онлайн «Истинноверующий. Мысли о природе массовых движений». Страница 13

Это, конечно, примитивная форма бытия, и наилучшие примеры его можно найти в среде примитивных племен. Массовые движения стараются приблизиться к такому примитивному совершенству, но мы этого не видим, хотя чувствуем, что антииндивидуалистические тенденции современных массовых движений ведут назад, к примитивизму.

Чем сильнее личность отождествляет себя с группой, тем выше ее способность противостоять насилию. Люди, легче пережившие нацизм, были членами или единой партии (коммунисты), или церкви (священники и высшее духовенство), или тесной национальной группы. Индивидуалисты, какой бы они не были национальности, не выдерживали. Западноевропейский еврей оказался самым беззащитным: отвергнутый неевреями (даже в концлагерях) и не имея связей с еврейской общиной, он оказался перед своими палачами один-одинешенек, (80:) покинутый всем человечеством. Теперь понятно, что средневековое гетто было для евреев скорее крепостью, чем тюрьмой: без ощущения крепкого единства и особенностей, налагавшихся на них гетто, евреи не смогли бы выдержать насилия и унижений тех темных столетий. Когда средние века вернулись на короткое десятилетие в наше время, они настигли еврея без древних мер защиты и раздавили его.

Неизбежный вывод, очевидно, таков: когда человек стоит перед лицом пыток и гибели, он не может надеяться на свои собственные силы. Единственно возможный для него источник силы — не в том, чтобы быть самим собою, а в том, чтобы быть частью чего-то могучего, великого и неистребимого. Вера тут, прежде всего, — процесс отождествления — процесс, когда личное перестает быть самим собой и становится частью чего-то вечного. Вера в человечество, в потомство, в судьбу «моей» религии, народа, расы, партии или семьи — это не что иное, как светлое видение того вечного, к которому мы присоединяем свое «я», неизбежно обреченное на истребление.

Страшно подумать, что современные диктаторы пользуются этим источником отчаянной храбрости не только для укрепления духа своих последователей, но и для того, чтобы сломать дух своих противников. В своих «чистках» старых большевистских вождей Сталину удалось превратить гордых и храбрых людей в раболепных трусов, лишив их возможности отождествлять себя с партией, которой они служили всю свою жизнь, и с народными массами России. От человечества за пределами России они — старые большевики — отрезали себя давным-давно. Они питали бесконечное презрение к прошлому и истории, которую продолжало творить капиталистическое человечество. От Бога они отреклись. У них не было ни прошлого, ни будущего, ни памяти, (81:) ни славы вне границ Святой Руси и коммунистической партии, которые целиком и безвозвратно были в руках Сталина. Они чувствовали себя, по словам Бухарина, «изолированными от всего, что составляет суть жизни». Поэтому-то они и «сознавались». Но, унижая себя перед коллективом верующих, они как бы вырывались из своей изоляции. Они возобновили общение с вечным целым тем, что оговорили себя, обвинили себя в чудовищных и невероятных преступлениях, — этим они как бы публично сбрасывали с себя свои личные «я».

Те же самые русские, раболепствующие перед сталинской тайной полицией, проявили — в одиночку или группой — невероятное мужество перед лицом вторгшихся нацистов. Причина этого, на первый взгляд, противоречивого поведения не в том, что «органы» Сталина были более жестокими, чем армия Гитлера, а в том, что перед лицом сталинских палачей русский человек чувствовал себя только маленьким индивидуумом, тогда как перед лицом немцев он чувствовал себя членом могучей расы, со славным прошлым и еще более славным будущим.

То же самое и в случае с евреями: по их поведению в Европе невозможно было представить их поведение в Палестине. Политика британских колониальных чиновников в Палестине была логична, но не проницательна. Они рассуждали так: если Гитлер сумел истребить шесть миллионов евреев, не встретив при этом серьезного сопротивления, то будет не так уж трудно справиться с шестьюстами тысячами евреев в Палестине. Но они убедились, что евреи в Палестине, когда бы они туда ни попали, оказались страшными врагами: храбрыми, стойкими и находчивыми. Еврей в Европе стоял перед врагом одинокой, изолированной личностью, живой пылинкой в вечном «Ничто». В Палестине — он чувствовал себя не человеческим атомом, а членом вечной расы, с (82:) историческим прошлым и захватывающим дыхание будущим.

Кремлевские теоретики, вероятно, знают, что, для того, чтобы держать русские массы в состоянии подчинения, нельзя этим массам давать возможность отождествлять себя с каким-либо коллективом вне России. Цель «железного занавеса», вероятно, — больше для того, чтобы лишить народные массы СССР возможности тянуться к внешнему миру даже мысленно, чем для предотвращения проникновения в СССР шпионов и диверсантов. Это и физический, и психологический занавес. Полная невозможность эмиграции (не выпускают даже русских женщин, вышедших замуж за иностранцев) делает представление о людях внешнего мира весьма туманным. С таким же успехом можно мечтать и думать о бегстве на другую планету. Психологический барьер тоже очень важен: бесстыдная пропаганда Кремля старается внушить русским, что за пределами Святой Руси нет ничего достойного и вечного, ничего заслуживающего уважения и преклонения, ничего, с чем стоило бы людям отождествлять себя.

Умирать и убивать легче, когда это часть ритуала, церемонии, драматического представления или игры. Чтобы встретить смерть бесстрашно, требуется некое притворство. Для наших реальных обнаженных «я» нет ничего ни на земле, ни на небе такого, ради чего стоило бы умирать. Только тогда, когда мы видим себя как бы со стороны, актерами в поставленном (а потому нереальном) спектакле, тогда смерть утрачивает свой ужас, свое (83:) значение конца и становится актом притворства и театральным жестом. Одно из главных качеств настоящего вождя — умение скрывать от своих последователей жестокую реальность смерти или убийства с помощью иллюзии участия в грандиозном спектакле: в торжественном, веселом или драматическом представлении.

Гитлер одел 80 миллионов немцев в костюмы и заставил играть в грандиозной, героической и кровавой опере. В России, где даже для строительства общественных уборных требуется от людей доля самопожертвования, вот уже 30 лет жизнь идет, как непрерывная душераздирающая драма, и ей не видно конца. Жители Лондона во время второй мировой войны вели себя героически под градом бомб, потому что Черчилль наделил их ролями героев. Они исполняли свои героические роли перед гигантской аудиторией — из предков, современников и потомков, — на сцене, освещенной пожарами горящего мирового города, под музыку лающих зениток и воющих бомб. Очень сомнительно, чтобы в нашем современном мире с его индивидуальным дифференцированием можно было бы добиться всеобщего самопожертвования без тетрального представления и фейерверка. Поэтому трудно себе представить, как правительство Рабочей партии в Англии сможет провести в жизнь свою программу социализации, требующей от каждого британца известного самопожертвования, в серой и совсем не драматической атмосфере социалистической Великобритании. Отсутствие качеств актерства у большинства вождей английских социалистов подтверждает их честную прямоту и целостность, но оно мещает им проводить национализацию, которая, несомненно, является главной целью их жизни[60].

Необходимость театра в мрачной обстановке смерти и убийства особенно наглядна в армии. Мундиры, флаги, (84:) эмблемы, парады, музыка, тщательно разработанный порядок чинов и ритуал — все это существует для того, чтобы отгородить солдата от плоти и крови его собственного «я», чтобы скрыть от него неумолимую реальность жизни и смерти. Ведь мы даже говорим: «театр военных действий» или «батальная сцена». В боевых приказах военачальники неизменно напоминают солдатам, что взоры всего мира устремлены на них, что их предки следят за ними, а потомство услышит о них. Великий полководец может создать аудиторию даже из песков пустыни и волн океана.

Слава — это, в первую очередь, театральное понятие. Стремления к славе не может существовать без яркого представления о некой аудитории — без мысли о том, что о наших славных подвигах узнают современники или же «те, кто придет». Мы готовы жертвовать нашим живущим, но преходящим «я» ради мнимого вечного «я», которое мы сами героическими подвигами создаем в представлении и воображении других.

В практике массовых движений «театр для себя» играет, пожалуй, более постоянную роль, чем какой-либо другой фактор. Даже когда исчезают вера и возможности убеждения или принуждения, театр сохраняется. И нет сомнения, что постановки массовых движений — демонстрации, парады, церемонии, ритуал — в каждом сердце находят отклик. Зрелище массового спектакля захватывает даже наиболее уравновешенных людей. Не только участников его, но и зрителей. Очень возможно, что неудовлетворенные люди сильнее реагируют на мощь и блеск массового спектакля, чем люди, духовно удовлетворенные. Желание убежать от своего неполноценного «я» или хотя бы замаскировать его развивает у неудовлетворенных людей актерство и одновременно — готовность отдаться полностью импонирующему им массовому зрелищу. (85:)