Читать онлайн «Познание России: цивилизационный анализ». Страница 71

В. Ключевский говорил о неповторимом умении русского хлебопашца «истощать почву»144. Касаясь той же проблемы, Р. Пайпс пишет:

Русский крестьянин оставлял после себя истощенную почву и рвался все дальше и дальше в поисках земель, которых не касалась еще человеческая рука145.

Как указывает Э. Кульпин, подсечно-огневое земледелие доживает в России до XVIII века. Этим объясняется бесконечное и безграничное расселение русского хлебопашца, продолжавшееся веками. Традиция экстенсивного земледелия неотделима от насилия. Экстенсивная стратегия предполагает необходимость отнять нечто у природы, у других людей (своих), у нелюдей (инородцев, «немцев») и использовать Это себе на благо.

Устойчивое использование подсечно-огневого земледелия «в принципе обуславливает образование замкнутого круга процессов: непрерывное вовлечение в оборот новых природных ресурсов стимулирует демографический рост, который, в свою очередь, требует введения в хозяйственный оборот новых ресурсов»146. В XV в. возможности эксплуатации подсечного земледелия были исчерпаны, и разразился социально-экологический кризис. В ответ на кризис внутри крестьянского хозяйства появляются ростки нового, интенсивного типа хозяйствования (навозное животноводство). Однако «государство пошло по пути захвата чужих земель. Оно сделало свой принципиальный выбор в пользу экстенсивного пути развития»147.

Таким образом, формировался устойчивый культурноисторический тип русского крестьянина, а, значит, (для страны с преобладающим сельским населением) и тип русского человека. Движение вширь душило носителей интенсивных форм хозяйствования. Б. Миронов, А. Чаянов и другие исследователи показали внерыночный характер хозяйства русского крестьянина, ориентированного на минимальное самоподдержание.

Пространства Восточной Европы и Азии были «бесхозными», либо находились под рукою слабых, стадиально отстававших от России правителей. Возможности для внутренней колонизации собственной территории России не исчерпаны и до сих пор. Для сравнения, в Западной Европе внутренняя колонизация завершается в целом в XIV в. Возможности решать проблемы за счет колонизации консервировали экстенсивную доминанту русской культуры, закрепленную в ходе цивилизационного синтеза, который разворачивается в XIV–XVI в. В период своего максимального расширения страна была почти в 50 раз обширнее своего минимального размера. С конца XVI в. за столетие с небольшим, присоединенная к России территория Сибири в 11 раз превысила Европу. Присоединение гигантских территорий служило мощным фактором экстенсивного воспроизводства, блокировало тенденции перехода к интенсивным решениям. На протяжении всей истории Россия характеризовалась недостаточным развитием городов — этих очагов интенсификации мысли и действия, обеспечивающих, при благоприятном стечении обстоятельств, выход общества на качественно новый уровень.

Надо подчеркнуть, что экстенсивная доминанта не замыкалась на крестьянстве. Политическая элита страны восприняла от Монгольской империи безграничную имперскую устремленность к тому, что за горизонтом. Русские цари рассматривали себя в качестве наследников Золотой Орды. Когда Московские великие князья перестали платить татарский «выход», сам этот налог не был отменен. Великий князь взял его на себя. Татарская политическая философия и административная практика были унаследованы в главных характеристиках. Отсюда поразительная ресурсорасточительность, культ «Победы любой ценой», отсюда презрение самого последнего околоточного к частному человеку, обывателю, не осененному харизмой власти. Отсюда экстенсивные ответы на все вызовы истории. Российские ремесленники и купечество мыслили мир экстенсивно, всеми силами противостояли конкуренции с европейскими купцами и производителями, требовали преференций. Российское общество во всех его срезах и проявлениях было тотально экстенсивным. Устойчивая имперская традиция, сложившаяся к концу XVII в., стала государственно-политическим выражением экстенсивной стратегии российской цивилизации.

Модернизация, разворачивавшаяся в Московском царстве с середины XVII в., продемонстрировала описанный нами выше парадокс. Экстенсивное общество, осваивая интенсивные технологии, использует их для реализации естественных для себя целей экстенсивного роста. Модернизирующаяся Россия выдавливает Османскую империю с побережья Черного моря, громит застойную Персию, укрепляется на Кавказе, присоединяет территорий Средней Азии и Дальнего Востока.

Петербургская империя успешно противостоит запаздывающей с модернизацией и не менее экстенсивной Османской империи. Интенсифицирующиеся европейские соседи России — более сложный и опасный противник. Здесь качественное отставание приходится компенсировать количественным ростом. В эпоху Александра I русская армия насчитывает 900 тыс. человек. Характерно, что до конца XIX в. цели и задачи экономического роста и государственного развития российская элита осмысливает в количественных параметрах — в тысячах километров железных дорог, миллионах пудов чугуна, объемах экспорта и т. д. Развитие России мыслится как чисто догоняющее. Проблема качественного роста, создания очага саморазвития, перехода в режим автономного порождения инноваций и интенсификации не ставится. Страна развивается энергично, но рост достигается, в том числе, за счет заселения необжитых пространств Сибири и Казахстана. Экстенсивная составляющая развития доминирует. Политическая элита мыслит чисто экстенсивно. Во все времена школьный курс отечественной истории несет в себе идеологически выверенную модель самопонимания общества. В этом отношении показателен гимназический учебник русской истории начала XX в. Он разворачивает историю России как нескончаемое повествование о присоединениях. К учебнику прилагается «Карта распространения русского государства с XVI столетия до нашего времени», которая раскрашена разными цветами. Учащийся видит приобретения каждого правителя, начиная с Ивана Васильевича III до Николая II148.

Между тем, к началу XX в. окончательно исчерпываются возможности экстенсивного роста страны. Однако элита не понимает и не желает признавать этого. Россия ввязывается в русско-японскую войну 1903–1904 гг. Историк М. Покровский отмечает, что в Петербурге среди идеологов этой войны ходила идея «Желтой Руси», по аналогии с Малой и Белой Русью. Петербургские стратеги готовы были записать в Русь корейцев и мыслили русское заселение Корейского полуострова149. Желтая Русь не прошла, Россия потерпела унизительное поражение.

Проходит совсем немного времени и Российское правительство вступает в самоубийственную для России Первую мировую войну. Как отмечает А. Уткин, «внешняя политика гонялась за химерами типа Общеславянского союза, контроля над проливами, Великой Армении и т. п.»150Идея Общеславянского союза под эгидой России и клич «Крест на Святую Софию» предполагал раздел Германии, Австро-Венгрии и Османской империи. Если Османская империя дышала на ладан, то Германия и Австро-Венгрия, как минимум, не уступали России. В очередной раз российское правительство искало выход из внутреннего кризиса на путях экстенсивного движения.

Заметим попутно, что идея «братьев-славян» была любимым, но не единственным детищем российской элиты. В ряду химер Уткин упоминает так называемую Великую Армению. В этой связи можно вспомнить о планах создания «евфратского казачества» из курдов-езидов, которые циркулировали на самом верху государства. Эту идею поддерживал Николай II. Россия веками грезила завоеванием Востока. Несостоявшийся казачий поход на Индию по приказу Императора Павла, призывы генерала Скобелева к броску в Афганистан и далее на Индию, химера “Евфратского казачества” Николая II, активное советское присутствие на Ближнем Востоке, советская агрессия в Афганистане, прожекты Жириновского омыть ноги российских солдат в Индийском океане — все это звенья единой, химерической и самоубийственной логики.

Крах Империи закономерно завершал большой этап модернизации России. Большевистский проект строился на иных идеологических и политических основаниях, но в существе своем оставался модернизационным. В идеологеме “построения материально-технической базы коммунизма” оформлялись цели модернизационного развития. В культурном отношении советский проект представлял собой своеобразный исторический компромисс. Это была попытка решить генеральную задачу интенсификации, опираясь (а значит, и сохраняя) на экстенсивно ориентированного традиционного субъекта. Такую стратегию А. Вишневский называет “консервативной модернизацией”.

Основания, по которым “социалистический эксперимент” был обречен на провал, многообразны. Приведем одно — коренящееся в культуре. Высокая экономическая эффективность возможна лишь в том случае, когда проблема оптимизации и повышения эффективности деятельности становится заботой всего общества. В СССР это было невозможно по фундаментальным причинам. Как культура, так и сознание человека системны. В рамках одной культуры и одного сознания не может быть двух противоречащих друг другу оснований. Генерализующие интенции и универсальные алгоритмы деятельности не могут кардинально расходиться в различных сферах человеческой активности. Человек экстенсивной культуры (а мы полагаем, что в ходе Гражданской войны субъекты традиционно-экстенсивной ориентации одержали победу над носителями интенсивной доминанты), считающий скопидомство грехом, расчетливость пороком, а счеты между близкими, родными и друзьями — делом недостойным, не мог “беречь каждую народную копейку” на социалистическом предприятии, как бы его не убеждали и не понуждали к этому. Решение этой задачи требует другого качества ментальности. А человек, обладающий требуемой для этого рыночной, интенсивно ориентированной ментальностью, сколь глубоко бы он ни был индоктринирован, не сможет участвовать в “социалистическом эксперименте”, так как быстро убедится в его экономической абсурдности. Заметим, Ленин, повторявший, что социализм — это учет, осознавал обсуждаемую нами проблему.