Читать онлайн «Познание России: цивилизационный анализ». Страница 106

Заявленная нами проблема возникла не с коммунистами, и решение было найдено раньше. Ровно так же в XIII–XIX вв. не существовало иной возможности, кроме палочной дисциплины и шпицрутенов для того, чтобы превратить нетронутого патриархального крестьянина в солдата европейской армии, усвоившего строй, уставы, способного беспрекословно подчиняться, точно выполнять команды и т. д. Сама эта трансформация была столь сложной, что требовала десятилетий. Отсюда срок службы в 25 лет. И только после общекультурного «прогрева» глубинки, когда дистанция между качественными характеристиками крестьянской массы и требованиями армейской технологии хотя бы отчасти сблизились, государство пошло на реформу армии. В 1874 г. была введена всеобщая воинская повинность, срок службы снижен до 7 лет.

Подсистема страха не может бездействовать. Страх должен быть перманентно актуализуем. Время от времени людям надлежит наблюдать кару нерадивым (не важно, назовут ли их саботажниками или вредителями). По своим базовым характеристикам патриархальный субъект не вписываем в промышленные технологии. Его психофизика, культурный багаж, базовые реакции, когнитивные установки, система ценностей — все это входит в раздрай с требованиями урбанистической, промышленной среды.

Необходимо невероятное насилие над природой такого субъекта для того, чтобы он сколько-нибудь эффективно вписался в систему. Такое насилие требует санкций на витальном уровне. Человек должен осознавать, что любая поломка, любая крупная ошибка, любое отступление от предписаний и указаний начальства, которое приведет к аварийным последствиям, означает для него путь в мясорубку. В противном случае общество неизбежно захлестнет неразбериха и хаос. Четыре последних десятилетия мы наблюдаем, во что выливается снятие подсистемы страха в обществе, не выработавшем альтернативные санкции и консервирующем патриархальные инстинкты.

Наряду с такими достаточно очевидными объективными факторами существовали другие, более тонкие моменты, лежавшие в плоскости значимых для традиционного сознания идей и представлений. Не имевшие, казалось бы, отношения к террору непосредственно, они задавали его характеристики.

Выше упоминалось о связи террора с эсхатологической истерией. Идея предэсхатологического уничтожения оборотней прямо вытекает из манихейской мифологии. А именно мифологии Последней Битвы сил Света и Тьмы, которая будет ужасной. На грани окончательной погибели силы Тьмы восстанут во всей своей полноте и пойдут в смертный бой. Однако и это не все. Помимо манихейской мифологии существует еще один аспект, задающий «возрастание классовой борьбы по мере продвижения к социализму». Речь идет о логике инверсионного перехода в светлое будущее, как осмысливает этот переход архаическое сознание. Здесь мы прикасаемся к исключительно важной для традиционного сознания идеи пресуществления Вселенной. Пресуществление мыслится как инверсия, а логика инверсии предполагает переполюсовку параметров бытия. Чем больше крови и страха, чем выше хаос в состоянии до пресуществления, тем невыразимее будет чистота нового мира, который откроется по вхождении в Царствие небесное199.

Говоря о массовой народной поддержке, которая провоцировала разворачивание террора, нельзя не упомянуть о связи последнего с социальным идеалом традиционного сознания, с образом Беловодья как мыслил его архаик. Вспомним, что террор происходил под знаменем социальной профилактики. Разумеется, он косил и крестьян, и рабочих. За колоски могли посадить последнего бедняка. Однако, прежде всего и по преимуществу, террор был избирателен. Скорее гиб кулак и середняк, т. е. справный хозяин, чем бедняк, учитель, чем неграмотный, любой «бывший», интеллигент и вообще «спец», нежели быдло, со здоровым пролетарским происхождением и незапятнанным прошлым, разнообразный начальник, военный, писатель, врач и т. д. и т. д.200 Одним словом, по преимуществу косилка вышибала представителей большого общества, людей, вписанных в город и цивилизацию, персонажей, воплощавших государство и историю, т. е. все то, что противостояло Беловодью. Так, во всяком случае, выглядел террор в глазах толпы. Поэтому на инстинктивном уровне террор был «наш», «правильный». Все это были баре, нахлебники, люди чуждые и враждебные простому человеку. Террор менее всего задевал варвара и архаика, а значит, освежал общество, приближал его к идеалу, нес с собой чистый свет хилиазма. В Гражданскую простой народ стихийно, в превентивном порядке избивал “бывших” в больших и малых городах, в имениях, в местечках. В этом отношении террор воспринимался как продолжение естественного очистительного движения. А вершившая террор власть только и была доподлинно народной. Избиение «бояр», людей города и цивилизации, лучше всего свидетельствовало о совпадении целей и заветных чаяний власти и народа.

Террор задавался и факторами психологического характера, вытекавшими из радикального изменения среды, в которой пребывал послереволюционный архаик. Дело в том, что окружавший традиционалиста мир был буквально пропитан врагами. Человеку, родившемуся в мире машин и зримой динамики, трудно осознать масштабы стресса, связанного с качественным скачком от патриархального мира к городской цивилизации. Для последнего патриархального поколения, на которое обрушилась социокультурная динамика, жизнь в мире машинной цивилизации бесконечно тревожна, рождает чувство общей вины201.

Будучи однажды запущен, террор имеет свойство разрастаться и обретать безграничные очертания. Механизм террора неостановим не только в силу психологической и социальной инерции, корпоративных интересов «Органов» и т. д. Он обречен продолжаться в силу противозаконного характера режима и преступности самого террора в глазах как антибольшевистской, неархаической части общества, так и мирового общественного мнения. После разгона Учредительного собрания и убийства царской семьи у московских правителей не оставалось путей назад. Никаких компромиссов в стратегическом плане быть не могло. Воистину, «или мы, или они». Навуходонассор мог решать убивать или не убивать поверженных врагов. Это было нормальной практикой, а потому — делом политической целесообразности и собственного выбора. Коммунистический террор происходил в существенно другом мире. Снятие террора с необходимостью и автоматически ставило проблему ответственности. В атмосфере террора люди делятся на живых и мертвых, на тех, за кем еще не пришли и на обреченных. С окончанием террора — на замазанных и не замазанных в крови. Замазанные, как корпорация, такой поворот событий не принимают.

В случае поражения большевиков ожидало физическое уничтожение. Шансы спастись в суматохе по одиночке были минимальны. Для того, чтобы оценить подобную перспективу, стоит вспомнить судьбу компартии Индонезии, буквально перебитой в середине 1960-х годов за три-четыре недели восставшим народом. Из мощной 400-тысячной политической силы она превратилась в 35-тысячную подпольную организацию. Потребовалась жизнь трех поколений для того, чтобы КПСС трансформировалась в традиционную и даже респектабельную политическую элиту. Прежде всего, из жизни должны были выйти поколения, жившие «до того». Опривычивание, традиционализация и окончательная легитимация режима происходит в ходе и после Отечественной войны. Заметим, что только после этого возникает возможность хотя бы частичной десталинизации. Ранее любая постановка вопроса об ответственности режима означала разворачивание полной, обвальной инверсии. В первые же десятилетия, каждый коммунист осознавал, что в случае краха он обречен. И это существенным образом влияло на карательную политику.

ЧЕЛОВЕК В СИТУАЦИИ ТЕРРОРА. РИТУАЛ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ

Теперь вернемся к поставленным выше вопросам: какова природа массовой покорности и всеобщей поддержки, а также безгласного движения в воронку истребления советских функционеров. Наш основной тезис состоит в том, что феноменология террора переживалась базовым субъектом раннесоветского общества по моделям человеческих жертвоприношений. Сумма культурных смыслов и стереотипов поведения, иными словами, сценарий этого ритуала актуализовался вместе со сбросом исторически последующего слоя ментальности и задавал собой — разумеется, в несобственных, превращенных формах — все многообразие поражающих современного человека культурных феноменов, моделей поведения, прецедентов, массовых переживаний и т. д. Прежде всего, выскажем значимое общее суждение. Оно состоит в том, что структуры обыденной ментальности базируются на архаических установках. Такова природа традиционного сознания. Речь не об обыденной ритуалистике. Речь о когнитивных установках, механизмах понимания и переживания. В рамках традиционного сознания исходные архаические схемы десемантизуются (утрачивают собственную семантику) и встраиваются в исторически последующие конструкции, где актуализуются в превращенной форме, т. е. в несобственной семантике.