Читать онлайн «Открытие смерти в детстве и позднее». Страница 55

Эта довольно туманная гипотеза выросла из предположения, выдвинутого Ониансом при решении проблемы, которая, по всей видимости, была близка нашей: как объяснить распространенное сходство ранних представлений европейцев о теле, психике, душе, мире, времени и судьбе? По мнению Онианса, хотя культурных взаимовлияний исключить нельзя, все же более вероятно, что одни и те же феномены приводили людей к одним и тем же выводам. Феномен определяется как данные опыта в любой конкретный момент [422] . Полезно рассматривать феномены как имеющие объективные и субъективные источники. Если в далеких друг от друга культурах люди сходно понимают феномены и реагируют на них, мы делаем вывод о существовании общечеловеческой предрасположенности к такому поведению. Именно это, видимо, можно сказать по поводу ранних концепций души и тела, судьбы – включая смерть, – и времени. (Правда, из всего вышеперечисленного древние представления о времени наиболее вариабельны [423] .)

Для подростка с нормальным интеллектом смерть является физически удостоверяемым феноменом. Однако в самых ранних представлениях ребенка физическое наблюдение такого рода играет лишь малую роль. Его можно уподобить краеугольному камню, но никак не фундаменту общей структуры. Когда маленькому ребенку случится увидеть мертвое животное или самому убить животное, он может воспринять его затем не как пришедшее в некое новое, незнакомое состояние, а как спящее. С другой стороны, детский опыт включает повторяющиеся присутствия и отсутствия людей; то, что недавно умерший родственник перестал появляться, может для маленького ребенка означать, что тот куда-то ушел, и смерть не будет для него отличаться от ухода. Его субъективные интерпретации основываются на знакомых вещах. Но интерпретация всегда оставляет место для сомнений: она включает сопоставление, а также вопрос о том, насколько оно хорошее. О двухлетнем малыше, который убил муху и посчитал ее спящей, сообщается, что у него осталось сомнение; ребенок, думающий, что умерший родственник ушел куда-то и с младенчества научившийся воспринимать исчезновения как временные, в данном случае может обнаруживать неуверенность или смещенный на другие темы дискомфорт. Взрослый, говоря об умершем как о спящем или ушедшем, сознательно использует метафору. Но ребенок пытается объективно описать феномен. Постепенная дифференциация и расширение его концептуальной схемы по мере взросления обусловлены его вопрошающей позицией.

Спящий и ушедший – лишь две из множества интерпретаций, которые мы получили от маленьких детей как эквиваленты мертвого. Их концепции смерти и жизни часто ошибочны и всегда неполны. Например, смерть для них может означать спящий, ушедший, бестелесный, похороненный, попавший на небо, ожидающий рождения, находящийся в больнице или убитый. Наверное, многие из этих интерпретаций дали бы маленькие дети и в других культурах. Мир феноменов маленьких детей повсюду включает сходные объекты и ситуации, и это средовое сходство – главный фактор в сходстве невербальных символов, описанном аналитическими психологами, и в мышлении древних европейцев, продемонстрированном Ониансом.

Остаются две проблемы. Если символы смерти, времени и т. п. должны быть сходны по указанной выше причине, то откуда берутся культурные различия, все же имеющиеся в этой области? И каким образом получается, что детское мышление воспроизводит иные культуры, чем их собственная, – особенно в том, что касается смерти и связанных с ней тем?

Рассмотрим эти проблемы по очереди. Мы обнаружили, что маленькие дети в нашей культуре различаются своими представлениями о жизни и смерти. Осознанные концепции взрослых в любой культуре менее наивны, но и меньше варьируют. Хотя обычно как в цивилизованных, так и (если верить антропологам) в первобытных сообществах некоторая толика разногласий и противоречий считается допустимой, все же в целом от членов сообщества ожидаются последовательность и конформизм, необходимые для социальных действий перед лицом смерти. Функция этих действий заключается в том, чтобы обеспечить физическое избавление от трупа, а также примирить живущих с этим избавлением и с утратой. От согласованности этих действий с общепринятыми концепциями должны зависеть устойчивая целостность и стабильность группы. Поскольку подобные ситуации очень глубоко затрагивают личность, взрослые социально приемлемые представления здесь неизбежно проникнуты детскими взглядами и позициями. Однако какова бы ни была взрослая концептуальная система, она не может совмещаться со всеми возможными детскими интерпретациями, поскольку тогда она стала бы противоречивой и непоследовательной. Чтобы установить порядок ритуальных действий и обеспечить русло для потока эмоций, нужно исключить слишком расходящиеся незрелые идеи. Поэтому в мифологиях различных культур обнаруживаются в детализированном и стандартизованном виде разные детские концепции.

Дети спонтанно интерпретируют объективные источники феноменов по-разному, в то время как культура формирует более или менее последовательные, непротиворечивые интерпретации. На самом деле дети вовсе не воспроизводят мировоззрение отдаленных культур. В каждой культуре и в каждом поколении они продуцируют весь спектр потенциальных основ религии, философии и мифа, – в большой степени независимо от выбора, сделанного их собственным обществом.

Но почему же ситуация выглядит так, как если бы они воспроизводили? Ответ заключен в психологии не ребенка, а взрослого. Непереносимый опыт должен побуждать к регрессии. Зрелые интерпретации, не слишком насыщенные эмоциями, могут вытесняться, уступая место более ранним и менее зрелым.

Древние египтяне, чтобы облегчить встречу со смертью, концентрировались на вещах неизменных и материальных, – подобным же образом Джейн ценила ситцевые маки за то, что они не умрут. Другое регрессивное решение проблемы, поставленной нестерпимо фрустрирующей ситуацией, – идея, что смерть всегда является результатом действия злых сил. В случаях, когда бездействие личностно мучительно и к тому же может быть социально опасно, люди обращают свои усилия на выполнение программ, основанных на подобном регрессивном мышлении. Таким образом, типичные для незрелой психики концепции определили форму гениальных творений, увековечивающих память мертвых, а коллективная агрессия может быть значительно обусловлена инфантильной тенденцией дать выход гневу после поражения и утраты, обратив его на чуждые одушевленные объекты.

Концептуальная схема ребенка строится на субъективных интерпретациях объектов через знакомые вещи и функции, в соединении с расспросами. В этом процессе играют роль и социальная коммуникация, и независимое сенсорное восприятие. Однако было выяснено, что зрелость представлений ребенка о смерти связана более тесно с его интеллектуальным, чем с хронологическим возрастом, вне зависимости от того, что именно ему рассказывали. Социальное обучение «проглатывается целиком», «без переваривания», – независимо от реального опыта. Дети готовы верить, что похороненный червяк или кролик затем отправляется на небо и физически уже не находится в земле. По-видимому, настолько сильна тенденция поощрения регрессивных импульсов при коммуникации между взрослым и ребенком по поводу смерти, что в результате представления ребенка не проясняются, а становятся еще более туманными. С другой стороны, когда претворяется в жизнь педагогическая теория, приветствующая установку на полную объективность в отношениях с маленькими детьми, – в частности, поощряющая вскрытие мертвых животных, – обнаруживается, что многим детям необходимо пройти предварительную стадию, когда для них важнее всего социальная реакция на смерть человеческих существ. Они могут с энтузиазмом и научным интересом участвовать во вскрытиях, но если относятся к животному эмоционально, то предпочтут скорее торжественно похоронить его, чем вскрывать.

Через некоторое время на смену торжественности и сентиментальности обычно приходят коллективные насмешки над смертью, и в том же возрасте многие дети совершают рискованные поступки, выражая активное презрение по отношению к ней. В этом скрыта защита от тревоги, которая у многих людей сохраняется на всю жизнь, так что жизнь без возможности риска кажется им бессмысленной.

Фрейд отмечал, что ребенок, в отличие от взрослого, не сдерживает выражение мыслей о смерти, давая им развитие как прямо, так и в фантазии [424] . Это наблюдение было впоследствии подтверждено исследованиями в Швейцарии, Англии, Венгрии и Америке. Однако ошибочно было бы полагать, что поведение ребенка в норме совершенно свободно от тревоги. Вера маленького ребенка в магическую силу собственных желаний должна приводить к страху и тревоге, связанным с его агрессивными импульсами в отношении тех, от чьих забот зависит его благополучие. Эти импульсы находят выражение в фантазиях, в которых агрессивные побуждения чередуются с искупительными. Характерная для этого этапа тревога ослабевает благодаря постепенному принятию ограниченности психической силы в отрыве от физического действия. Магия из опасной жизненной реалии превращается в выдумку из волшебных сказок.