Читать онлайн «Два веса, две мерки [Due pesi due misure]». Страница 76

Немеркнущие ценности

О балаганах на площади Сиены как-то забыли: никто не кидает тухлые яйца, внепарламентские группировки не устраивают больше сидячих забастовок, солдаты, закрыв лицо платком, не маршируют с плакатами: «Мы устали от препон, чинимых красными жакетами».

Площадь Сиены осталась в стороне от мировых катаклизмов. Палатки, плюмажи, обнаженные сабли, юнги, поднимающие флаги из-за кустов азалий вопиюще красного цвета, как на картинах художников-дилетантов, — все это выдержало испытание временем. Вот уже тридцать лет, как там все остается без изменений, даже братья Д'Индзео. Они прославились еще во времена знаменитых Бартали, Фанджо, Марчелло Дель Белло, Пиолы. Все проходит и забывается, кроме братьев Д'Индзео. Дольше держатся, пожалуй, лишь министры от христианско-демократической партии.

Развенчаны сказочные морские динозавры, оплеваны постоянные выставки, утратили привлекательность монументы, священные ритуалы и светские рауты. Даже папа римский идет в ногу со временем и благословляет верующих из джипа последней модели. Новые веяния еще не дошли до площади Сиены. Даже политические партии упустили ее из виду и до сих пор не придумали для нее какого-нибудь комитета, подобно фестивальному в Сан-Ремо. Никто еще не обсуждал, могут ли офицеры с шашками наголо расцениваться как открытый вызов общественному порядку. Социалисты и социал-демократы пока не сталкивались друг с другом по вопросу, надо ли карабинерам в плюмажах, приставленным к карусели, объединяться в профсоюз.

Все согласны, что автомобиль — не цветок в петлице. Но это относится лишь к роскошным средствам передвижения и к имущим классам, которые одно время всячески украшали свои машины, но теперь считают украшения павлиньим хвостом, не сулящим ничего хорошего. Но средняя и мелкая буржуазия, по-моему, все еще весьма чувствительна к внешнему виду автомобиля как к признаку социального отличия. Я живу в большом доме, населенном симпатичными людьми: чиновниками, лицами свободных профессий, торговцами. В воскресенье утром гараж в полуподвальном помещении превращается в гигантскую мойку — все что-то намыливают, чистят, натирают до блеска пастой. Так и кажется, что не сумевшие приобрести новый автомобиль из-за инфляции что есть сил начищают старую машину, стараясь омолодить ее или, как говорится, индивидуализировать; магазины запчастей никогда еще не продавали столько колпаков из легкоплавких материалов, столько кожаных протекторов для руля типа grand prix, а жестянщики не перекрашивали столько капотов в цвет «ралли» матово-черного оттенка и не прилепляли стольких завитушек на пресловутых боковинах.

Автомобиль как символ благосостояния слишком укоренился в нашей жизни, чтобы исчезнуть под давлением кризиса. Автоконструкторы это поняли, и сзади, на багажниках, никогда прежде не расцветал столь пышный букет из всякого рода хромированных надписей и табличек, подчеркивающих разную степень престижности машины: «специаль», «суперспециаль», «гранд-спорт-люкс». На одном багажнике я даже прочел надпись, сообщавшую непосвященным во избежание недоразумений, что машина «с искусственным климатом».

Смазливые девицы на званых вечерах то и дело заводят разговор об убийствах. Меня станут презирать, но я все-таки скажу несколько слов по этому поводу. Женщинам всегда нравился Роберт Митчум, а теперь нравится Роберт Редфорд. Какой-то юнец в коричневой паре небрежно приоткрывает пиджак, чтобы в глаза бросался ремешок от кобуры под мышкой. Разговор тут же переходит на «смиты и вессоны», «вальтеры», «кобры». Кто показывает на последних электронных зажигалках, как это делается, щелкают замки, мгновенно вспыхивают дискуссии, обнаруживающие неожиданную осведомленность, сравнимую с познаниями в малолитражных автомобилях: стреляют-то быстро, но с отдачей, поражают только на близком расстоянии, с десяти метров, а это все равно что слону дробинка. За возбужденными возгласами все те же престижные соображения: и что этот Карло вбил себе в башку, кому он нужен, даже умирающий с голоду не станет его похищать!

Немецкая овчарка влетает в мою калитку и начинает рыскать по двору, в то время как хозяйка с удовольствием наблюдает за ней издали. Собаки мне нравятся, пока они не выходят из дому. Поэтому я подхожу к калитке и, как только пес опять выскакивает наружу, резко захлопываю ее. С рычанием овчарка бросается на меня. Тогда я заношу ногу, чтобы размозжить ей череп. Должно быть, ярость моя производит впечатление: собака с пеной у рта останавливается. Теперь я готов встретить ее каблуками, хотя молодая женщина кричит, что я с ума сошел, что я не должен двигаться, а стоять руки по швам. Наконец она подбегает к нам и хватает пса за ошейник. И тут же начинает читать мне нотацию. Сначала объясняет, что собака приучена к защите, что ее натаскивали в собачьем питомнике в Террачине, что она ведет себя образцово, если люди не допускают оплошностей. Закрыв калитку, я совершил непростительный психологический промах. Мой враждебный жест чудом не повлек за собой трагических последствий, потому что ее овчарка имеет обыкновение хватать за горло.

С трудом удерживая сердцебиение, я говорю синьоре, что если она через десять секунд не возьмет на поводок своего ягуара из Террачины, то я башмаком разобью голову и ей.

Сейчас бум на немецких овчарок, неаполитанских сторожевых, доберманов и догов, отличившихся на собачьих состязаниях по защите и нападению, — это хорошо всем известно. И мы прекрасно понимаем тех, кто опасается стать заложником или жертвой грабителей. Спору нет — итальянское общество не состоит сплошь из миролюбивых граждан, которые не позволят волоску упасть с головы ближнего, а найденные кошельки неизменно относят в полицию. Но все же псы-телохранители ужасны сами по себе.

С этими дрессированными, мгновенно реагирующими монстрами мы сталкиваемся в ресторане, где они лежат у ног хозяина, в баре, на пляже. И повсюду они скалят на нас зубы, стоит только повысить в споре голос, похлопать по плечу друга, закинуть ногу на ногу, чтобы завязать шнурок. Тут же заботливые хозяева предупреждают: не делай резких движений, это тебе не пекинес, а овчарка, она не понимает, завязываешь ли ты шнурок или собираешься дать мне под зад.

Я порвал дружбу с владельцами сторожевых псов, которые, когда я объяснял через микрофон у калитки свои опасения, поднимали меня на смех: не валяй дурака, трусишка, входи смело и не обращай на собаку внимания, она кусает только боязливых. Так вот, я никогда не мог смириться с тем, что именно мне, а не собаке надо напускать на себя беззаботный вид. Ныне злые собаки стали профессиональными телохранителями, они свободно бегают без поводка и намордника (ведь их специально дрессировали), а я должен стараться не чесать в затылке, иначе это может быть понято как недружелюбный жест.

По тем же соображениям официально сообщаю: я не только не намерен притворяться бесшабашным парнем (потому что этим бестиям с голубой кровью не нравятся робкие), не только не хочу следить за своим голосом, жестами или калиткой в доме, чтобы не вызвать недружественных реакций с их стороны, а в свою очередь считаю для себя оскорбительным всякое рычание и угрожающее приближение на расстояние не более двух метров: помимо каблуков, у меня есть еще разрешение на ношение оружия.

Не могу смириться с тем, что из нас двоих — собаки и нижеподписавшегося — именно мне приходится поджимать хвост.

Перевод Г. Смирнова.

Родные и близкие теперь уже не реагируют, если замечают, что мой взгляд вдруг становится отсутствующим, хотя на лице еще написан интерес к тому, что мне говорят. Они знают, что меня поразила какая-нибудь деталь их высказываний и я размышляю, как бы ее использовать в своей статье.

Им известно, до какого помешательства может дойти человек, проводящий годы в поисках идей, дабы отметить исход каждого месяца определенным числом исписанных страниц. Поэтому они с уважением и пониманием относятся к моему внезапному лунатизму и не обижаются, когда я, извинившись, поспешно заношу в блокнот одну из их фраз. Правда, иной раз кое-кто из мило беседующих со мною друзей вздрагивает, но я его успокаиваю: не бойся, я тебя слушаю, а не сочиняю.

Жена тоже иногда не выдерживает и начинает трясти рукой перед моими остекленевшими глазами: пойми, говорит она, нам не статью надо писать, а принять важное решение. Однако в целом я живу в атмосфере добросердечия и терпимости.

Я считаю себя невольником и рабовладельцем в одно и то же время, ибо обречен, хотя и по собственному желанию, приглядываться ко всему происходящему вокруг меня. Я вынужден беззастенчиво использовать своих родственников, старых приятелей или даже мало знакомых мне людей, присваивая их смешные или грустные истории. Разумеется, я перемешиваю карты, меняю имена, названия мест, хронологию событий, но по окончании работы я всякий раз тщетно уповаю на то, что тираж газеты внезапно снизится или что она не попадет в руки заинтересованных лиц.