Читать онлайн «Социология вещей (сборник статей)». Страница 67

Недавние оценки не столько изменили эту аргументацию, сколько указали на другие сферы, в которых ощущается влияние знаний. Например, заявления о «технизации» жизненного мира посредством всеобщих принципов когнитивной и технической рациональности представляют собой попытку понять распространение абстрактных систем в повседневной жизни (Habermas 1981). Дракер (Drucker, 1993) проводит связь между знаниями и изменениями в организационной структуре и практике менеджмента, а Бек (Beck, 1992), говоря о союзе ученых с капиталом, раскрывает процесс преобразования политической сферы, осуществляющийся через научные организации. Наконец, Гидденс, утверждая, что мы живем в мире всевозрастающей рефлексивности, проводником которой выступают системы экспертизы, распространяет свой анализ на саму личность, указывая, что в наши дни индивиды взаимодействуют с более широким окружением и с самими собой благодаря поступающей от специалистов информации, регулярно интерпретирующейся и активно используемой в повседневной жизни (см., например: Giddens, 1990, 1994b).

Введенное Гидденсом понятие «систем экспертизы» обладает одним преимуществом: оно не только обращает внимание на влияние отдельных знаний или научно-технических элит, но подразумевает наличие целостных контекстов экспертной работы. Однако эти контексты по-прежнему рассматриваются как чужеродные элементы в социальной системе – элементы, с которыми лучше не связываться. Поэтому утверждается, что экспертные системы имеют отношение к технической стороне работы экспертов, но отличаются от принципов, проявляющихся в других сферах социальной жизни.

Трансформационные теории применяют к знаниям логику интерпретационной «стратегии замысла», как называет ее Деннетт (Dennett, 1987). С точки зрения замысла можно игнорировать детали устройства конкретной сферы и, предположив, что эта сфера призвана производить некий продукт, учитывать только этот продукт и его практическую значимость для чьих-либо целей[224]. Теоретики модернизации обычно не затрагивают вопрос о том, каким образом работают процессы познания, учитываемые ими в своей аргументации, и какие структуры и принципы адекватно описывают эту работу – они считают, что данную проблему следует решать эмпирически. В целом их интересует только трансформирующий эффект работы этих систем.

Основная проблема в отношении многих из упомянутых выше теорий состоит в том, что знание (или техника) считаются в них независимой переменной – иногда формулируемой так, чтобы соответствовать давним представлениям о науке (пример тому – попытка Белла истолковать знание как «теорию»; см. Bell, 1973: 44)[225], но по сути остающейся без объяснения и не получающей наполнения в аналитических моделях. Так, контексты знания сохраняют свою ауру чужеродности просто из-за того, что они остаются эмпирически неисследованными – сходная судьба ждала их до самого недавнего времени и в специально посвященных им научных исследованиях. Однако если указания на усиливающееся присутствие экспертных систем и процессов познания в современных западных обществах верны, то именно точка зрения «от замысла» не позволяет понять этот конкретный феномен. Возрастающая роль экспертных систем не только приводит к возрастанию роли технологических и информационных продуктов в процессах познания. Она подразумевает существование особого рода связанных со знанием структур и форм ангажированности. Общество знания – не просто общество, в котором больше экспертов, больше технологических и информационных инфраструктур, а также авторских экспертных интерпретаций. Культуры знания вплетены в саму ткань этого общества, равно как и весь спектр процессов, практик, отношений, создающихся знанием и обретающих жизнь в ходе его производства. «Раскрытие», распространение отношений знания в обществе – вот в чем следует видеть проблему, требующую скорее социологического, нежели экономического решения в исследованиях обществ знания (см. также: Knorr Cetina, 1996, 1997b).

Традиционное определение «общества знания» делает акцент на «знании», рассматриваемом как конкретный продукт. Определение, которое предлагаю я, перемещает акцент на «общество» – то общество, которое (если аргументация об экспансии экспертных систем верна) в настоящее время существует скорее внутри процессов познания, а не вне их. В постсоциальном обществе знания взаимоисключающие определения процессов познания и социальных процессов теоретически оказываются неадекватными; мы должны проследить те способы, которыми знания конституируют социальные отношения[226].

Определение социальности как исключительно вопроса человеческих отношений игнорирует взаимопереплетение культур знания и социальных структур. Если и существует такой аспект культур знания, в отношении которого сходятся во мнении общепризнанные точки зрения на науку и экспертизу и недавние исследования науки и техники, так это тот, что культуры знания строятся вокруг объектных миров – именно на объектные миры ориентированы эксперты и ученые (что касается новой социологии науки, это подчеркивалось, в частности, Каллоном (Callon, 1986) и Латуром (Latour, 1993))7. По моим представлениям, эти объектные миры необходимо включить в расширенную концепцию социальности и социальных отношений. Если данная точка зрения верна, то, возможно, отнестись к дискуссиям об индивидуализации следует иначе. В этом случае индивидуализация переплетается с объектуализаций – со все большей ориентацией на объекты как на источники обретения своего «Я», близости, совместной субъектности и социальной интеграции.

Итак, мы обозначили тематику данной статьи в рамках дискуссии об индивидуализации, которую я попыталась освободить от несколько избыточной ориентации на общину и традиции, затронув более широкую тему постсоциальных явлений. Эти явления я связываю с развитием отношений знания в современной социальной жизни, утверждая, что в обществе знания объектные отношения замещают социальные отношения и становятся их существенной частью. Сейчас же необходимо в общих чертах определить суть расширенного понимания социальности, включающей и материальные объекты (но не ограничивающейся ими) – мы назовем такую социальность объект-центричной[227]. Эта концепция призвана раскрыть такие понятия, как «эксперт», «техническая компетентность», «экспертная система» или «научно-техническая работа». Данные понятия предполагают наличие объектных отношений, поскольку от них зависит сам процесс экспертизы, но они никак эти отношения не проясняют и определяют их непроблематично[228]. Напротив, концепция объект-центричной социальности восходит к этим отношениям. Но одновременно она выступает как удобное обозначение для целого диапазона социальных форм, которые зависят от объектов или связаны с ними.

Например, объекты выполняют фокусирующую и интегрирующую роль в режимах экспертизы, превосходящих время жизни эксперта. В подобных режимах объекты формируют коллективные договоренности и моральный порядок. Кроме того, объектные миры создают контекст, в котором работает эксперт, тем самым, представляя собой что-то вроде эмоционального убежища для личности эксперта. Чтобы понять связующую роль объектов, необходимо подвергнуть рассмотрению связи индивидов с объектами, объект-центричные традиции и коллективы, а также созданные объектами эмоциональные миры. Хотя оставшаяся часть статьи посвящена первому типу объектных связей, в последнем разделе мы еще чуть-чуть поговорим об объектных взаимоотношениях в широком смысле.

При изучении взаимоотношений, связывающих экспертов и объекты экспертизы, первым встает вопрос о сущности этих объектов. Чтобы ответить на него, сперва сошлемся на предположение Рейнбергера (Rheinberger, 1992), который, описывая научные объекты, применяет подход, потенциально распространимый на любые объекты экспертизы. Далее мы предпримем два экскурса с целью определить, чем объекты познания не являются (их не следует воспринимать как орудия или товары в общепринятом смысле), постепенно приближаясь к их существенным свойствам. В следующем разделе мы подробнее поговорим о структуре недостаточного и желаемого, которая описывает объектные отношения.

Рейнбергер определяет эпистемические «вещи» как любые объекты научного исследования, которые находятся в центре исследовательского процесса и, соответственно, в процессе определения (Rheinberger, 1992: 310). Он отличает их от фиксированных технологических объектов; последние служат элементами экспериментальной среды. Здесь Рейнбергер опирается на классическое различие между готовыми, понятными и нередко производящимися в промышленных масштабах техническими инструментами и неизученными объектами исследования, находящимися на пути превращения в технологический объект. Однако, в свете современных технологий, отождествление инструментов с технологическими объектами крайне спорно, так как последние одновременно являются «вещами для использования» и «вещами в процессе трансформации», подвергаясь непрерывному процессу доработки и тестирования. Типичный пример – компьютеры и компьютерные программы; они появляются на рынке как постоянно меняющиеся «обновления» (все более совершенствующиеся выпуски того же продукта) и «версии» (заметно отличающиеся от прежних разновидностей). Эти объекты одновременно и присутствуют (готовы к использованию) и отсутствуют (подвергаются дальнейшим исследованиям), они и одинаковые, и в то же время разные. Короче говоря, подобные технологии необходимо включать в категорию эпистемических вещей.