Читать онлайн «Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России». Страница 77

При этом крестьянские волостные исполнительные комитеты, а именно о них идет речь, были… беспартийными. Уже летом они начали реализовывать собственную программу, совсем не политическую и совсем не партийную. Нетрудно догадаться, что это была мобилизационная программа низшего сословия. Говоря по-научному, программа повышения степени социальной мобилизации, потому что жизнь в общине испокон веков была формой мобилизации. Но в условиях диктатуры без власти, которую представляло собой Временное правительство, в условиях всеобщей разрухи «чумазые» были вынуждены сами, без участия властей и политических партий, реализовать свое социальное право на повышение социальной мобилизации – чтобы выжить.

А чтобы выжить, низшему сословию нужно было вернуться фактически в состояние «протоплазмы социального мира», в состояние древней орды, от которой крестьяне в культурном отношении ушли не слишком далеко, несмотря на разницу во времени. Если помните, в орде не было частной собственности, там было распространено относительное имущественное равенство и равенство перед законом: «Существует равенство. Каждый человек работает столько же, сколько другой; нет различия. Никакого внимания не уделяется богатству или значимости» (Джувейни). Вернуться в орду им было ближе и проще, чем подняться до высот социализма. Оставалось только найти такую политическую силу, такое верховное право, которое могло бы соединить их социальное право с государственной властью, им нужно было найти кого-нибудь на место… Чингис-хана.

«Брать все, не дожидаясь Учредительного собрания» стало всеобщим крестьянским лозунгом уже в июне 1917 года, крестьяне-общинники требовали, чтобы оно потом оформило их самозахваты в виде закона.[590] А при каком составе Учредительное собрание могло бы выполнить эту совсем не политическую задачу (к октябрю она стала чисто технической) по экспроприации частной собственности?

Ответ: ни при каком.

Ведь Учредительное собрание уже было мертво, не успев родиться. А эсеровское большинство, претендовавшие на формирование нового правительства после его закрытия, вопреки собственной политической программе все лето и почти всю осень от имени и по поручению Временного правительства с оружием в руках защищало эту самую собственность, парадоксальным образом ее же ограничивая. Как справедливо говорил В. И. Ленин, «правительство, называющее себя революционным и демократическим, продолжает месяцами водить крестьян за нос и надувать их обещаниями и оттяжками».[591]

Но так нельзя, нужна какая-то определенность – либо ты защищаешь частную собственность (с оружием в руках, между прочим), либо запрещаешь (и тоже неизбежно с оружием в руках): образно говоря, либо ты делаешь аборт, либо нет, извините за вульгарность. В противном случае плода не будет, он не родится.

В такой ситуации становится понятно, что никто кроме большевиков не мог решить эту задачу, они были почти безукоризненно последовательны в своей политической деятельности. А для крестьян (так же, как и для пролетариата) их лозунг «Вся власть Советам» был единственным возможным выходом для того, чтобы потом оформить самозахваты не только земли, но и фабрик в виде закона. И при этом «не дожидаясь Учредительного собрания», потому что Советы были представительным органом низшего сословия, буквально и без всякого преувеличения реальной народной властью. Большинство в них в сентябре вполне демократическим путем получили большевики. Но, как говорил В. И. Ленин, «в революционное время недостаточно выявить «волю большинства», – нет, надо оказаться сильнее в решающий момент в решающем месте, надо победить».[592]

Сил у большевиков для победы в октябре уже было достаточно, поскольку подмена понятий в идеологии, а также бессилие Временного правительства, хранившего верность привилегированному праву, парадоксальным образом превратили их из малочисленной пролетарской партии в полномочных представителей всего низшего сословия. Такая широкая социальная база сообщала им почти абсолютную легитимность. В этом и была их сила.

Поэтому Октябрьский переворот, повторимся, был вполне легитимным, и не только в сословном смысле слова, а вообще, в целом, поскольку легитимность – это «законность режима, политических деятелей и лидеров, отражающая качества, вытекающее не из формальных законов и декретов, а из социального согласия и принятия их в качестве законных, т. е. соответствующих ценностным нормам со стороны самих граждан» («Новая философская энциклопедия», изд. Мысль, 2001).

Он был легитимным, так как решал совершенно конкретные задачи мобилизации, которые не смогли решить предыдущие политические режимы, с помощью восстановления социальной справедливости, без чего дальнейшее существование страны было невозможно. А схема движения к «социализму» в действительности стала общим, непартийным, неидеологическим, единственно реальным планом выживания всех, выживания всем миром, общиной.

В этом смысле Октябрьская революция действительно была Великой, но, конечно, не социалистической, и уже не анархической, а чисто сословной – Великая Октябрьская сословная революция.

Эта уникальная, нигде и никогда не встречавшаяся сословная революция, неизбежно вела к совершенно конкретным шагам как в политике, так и в экономике, представляя собой редкий образец социального цугцванга. В этом смысле большевики не были свободны в своих действиях, как бы ни демонизировали их наши друзья-либералы.

Отменив «Декретом о Земле» привилегированную помещичью собственность, они, вопреки бытующему мнению, в действительности не пошли дальше общесоциалистической программы, той самой, которую позаимствовали у эсеров, потому что отменили только один вид сословной собственности. Как бы остановились на полпути.

А между тем, сам факт провозглашения немедленной отмены помещичьей собственности «без всякого выкупа» (наш пункт «а» схемы движения к «социализму») сразу же ставил на повестку дня вопрос о банках (пункт «б»). Как быть им с их непогашенным миллиардом (на 1 января 1916 года), кто им его компенсировал бы, ведь помещики были главными должниками?

Если никто, тогда автоматически вступает в действие пункт «в» о неизбежности государственного регулирования всей экономики и отмене всей частной собственности.

Вот вам и «социализм». Большевики должны были пройти этот путь до конца, никто другой не мог этого сделать – их выбрала история, нравится нам это или нет. Никакого насилия над историей, вопреки утверждениям М. С. Восленского, автора нашумевшей когда-то книги с громким названием «Номенклатура», не было.[593]

И опять неизбежность. Получается, большевики взяли на себя ответственность за неизбежность, которую никто не хотел признавать, от которой бежало все «образованное общество». Ведь это ему нужна была демократия в духе Великой французской революции. Но поскольку демократия у нас была сословной, ею грезило лишь подавляющее меньшинство. А подавляющее большинство исповедовало, по словам П. Н. Дурново, бессознательный социализм.

Его можно легко обнаружить в крестьянском «наказе 242-х», опубликованном еще в августе 1917 года в эсеровских «Известиях», который вошел и в большевистский «Декрет о земле» в качестве… пожелания, что ли, или просто рекомендации, а совсем не руководства к действию или нормой закона. Первым пунктом этого исключительно крестьянского наказа (большевики здесь вообще ни при чем) значилось: «Право частной собственности на землю отменяется навсегда», «земля не может быть ни продаваема, ни покупаема, ни сдаваема в аренду, либо в залог, ни каким-либо другим способом отчуждаема. Вся земля: государственная, удельная, кабинетская, монастырская, церковная, посессионная, майоратная, частновладельческая, общественная и крестьянская и т. д., отчуждается безвозмездно, обращается в всенародное достояние и переходит в пользование всех трудящихся на ней».[594]

Где-то мы уже встречали нечто похожее. Кажется, примерно так описывал «аграрную программу» крестьян в 1857 году министр государственных имуществ граф М. Н. Муравьев. Тогда большевистский «Декрет о Земле», принятый 26 октября 1917 года, не достигал цели, к которой так стремилась «русская душа», поскольку отменял только собственность помещиков, что не равно «право частной собственности на землю отменяется навсегда», а значит, и не был справедливостью. Декрет не вводил отмену всей частной собственности, например, крестьянской или купеческой. Пунктом № 4 он лишь рекомендовал руководствоваться «наказом 242-х» до окончательного решения земельного вопроса Учредительным собранием.