Читать онлайн «Майндсайт. Новая наука личной трансформации». Страница 39

Упасть в грязь лицом

Даже если с нами не происходило ничего угрожающего, воспоминания, существующие только в имплицитной форме, вполне могут стать для нас настоящей тюрьмой. Один из самых удивительных примеров – моя пациентка Элейн.

Элейн было двадцать шесть лет, она оканчивала университет и пришла ко мне из-за тревоги по поводу завершения учебы. Она сразу призналась, что боится «упасть в грязь лицом», приняв предложение работы, полученное еще в прошлом семестре. В течение следующих недель я испробовал несколько подходов к ее страху новых вызовов. Она вежливо реагировала на мои идеи, но никак не двигалась с места.

То, как она описала свой страх – упасть в грязь лицом, – отложилось у меня в голове, но я не знал, как это истолковать. Однажды я предложил ей на секунду сконцентрироваться на теле, а не на опасениях по поводу конкурентного рынка труда. Она остановилась, и тут ее начало трясти. Потом она схватила свою руку и сказала: «Ой, что происходит?» Я попросил ее удерживать внимание на этом ощущении и посмотреть, куда оно приведет ее. Боль пошла вверх по руке и достигла челюсти. Она закрыла рот рукой и заплакала. Через какое-то время Элейн описала, что происходило у нее в голове. В возрасте трех лет она упала со своего нового трехколесного велосипеда. Она вспомнила, эксплицитно, что сломала руку и два передних зуба. Нас обоих поразила интенсивность ее телесных ощущений, поначалу казавшихся ей «просто болью», а не воспоминанием.

Рука Элейн зажила, и тот случай никак не повлиял на ее здоровье, зато сказался на взрослом сознании. У нее сложилась имплицитная ментальная модель, где новизна объединилась с сильным страхом и болью. Страх проявлялся в учебе, работе и даже в личной жизни. Он говорил ей: «Новый опыт может оказаться катастрофой». Элейн в буквальном смысле боялась упасть лицом в грязь.

Я научил Элейн, как и Элисон, конкретным способам оставаться в настоящем и чувствовать себя в безопасности перед лицом страхов. И постепенно она начала радоваться учебе и друзьям. Сумев принять и исследовать свое чувство, она смогла поместить его в определенное мгновение, увидеть в нем детский страх и вплести в свою новую историю. Теперь, когда она больше не была заложницей недопонятого прошлого, Элейн заполучила контроль над жизнью с новым ощущением энергии и свободы.

Работа с такими пациентками, как Элейн и Элисон, убедила меня, что двойная концентрация внимания – один из важнейших элементов в психотерапии эмоциональных травм. Одновременность сознательного внимания, когда мы сосредоточиваемся и на прошлом, и на настоящем, – это активный вовлеченный процесс, заставляющий гиппокамп собирать вместе разрозненные элементы имплицитных воспоминаний. Наблюдающая сторона личности Элейн следила, как она чувствует образы и телесные ощущения из прошлого, но это происходило в присутствии надежного человека, способного выдержать ее болезненные воспоминания. В обстановке эмоциональной безопасности извлеченные воспоминания стали менее заряженными. Вместе мы идентифицировали ощущения Элейн как воспоминания, а не как часть нового события, и впоследствии она интегрировала фрагменты воспоминания в более масштабное и связное самоощущение. Как только ее гиппокамп начал выполнять интегрирующие функции, ее воспоминания заняли свое место в активной и открытой истории ее жизни, истории о том, кем Элейн могла стать.

Неисследованные имплицитные воспоминания формируют убеждения и ожидания. Иногда соблазнительно видеть во внедренных реакциях проявление интуиции или способности чувствовать нутром, помогающих нам глубже понять происходящее. Однако, как и Элейн, мы способны объяснять их рационально. Также такие автоматические реакции, не стоящие нашего доверия при выборе решений или действий, могут на самом деле быть остаточным мусором от пережитых болезненных моментов неисследованного прошлого. Они в силах вызвать у нас приступ ярости из-за каких-то блинчиков. И они привязывают нас к болезненным событиям прошлого, которые в здравом уме мы бы никогда не захотели пережить заново.

Однако когда мы интегрируем этот встроенный опыт в нашу текущую осознанность и узнаём в нем имплицитные воспоминания, а не интуицию и не взвешенные решения, мы даем себе необходимые инструменты, чтобы очнуться и вновь начать творить собственную жизненную историю. И, как мы увидим в следующей главе, способ осмысления собственной жизни – еще одна важная форма интеграции.

Моя коллега Ребекка пришла в аспирантуру после тяжелой и продолжительной истории насилия в семье. Она была пятым ребенком из семи детей в семье с матерью-алкоголиком и отцом, страдающим биполярным расстройством. Ее семья жила в настоящем хаосе и при полном отсутствии стабильности. Ребекка никогда не знала, в каком виде она обнаружит мать на следующий день, а отец, отказывающийся принимать нормотимики[41], поочередно ударялся то в маниакальное, то в депрессивное состояния. Во время ночных дежурств Ребекка рассказывала, как пряталась на чердаке со своими братьями и сестрами, и старшая сестра, Франсин, при свете фонарика рассказывала истории, пока их мать неистовствовала внизу. Франсин прижимала к себе Ребекку и других детей, и они представляли, что на время эмоциональных ураганов родителей они отправлялись в поход. «Жизнь была сущим адом, – говорила Ребекка, – и мы понятия не имели, очнемся ли от него».

Однако мне Ребекка казалась удивительно спокойной. Пациенты и ординаторы тоже отмечали ее способность справляться со сложными ситуациями, один на один или в напряженных групповых обсуждениях. Однажды я спросил ее, как ей удалось справиться с таким кошмаром.

Она ответила: «Было непросто, но помимо старшей сестры меня спасла сестра моей матери – тетя Дебби. Она помогла мне понять, что я не сумасшедшая. Даже когда я не могла пойти к ней, я знала: я всегда есть в ее сердце».

Я никогда не забуду эту фразу: «в ее сердце». Ощущение того, что Ребекка существовала в чьем-то сердце, имело для нее огромное значение.

Только несколько лет спустя я наткнулся на исследования, доказывающие, насколько важно для нашего развития наличие хотя бы каких-то гармоничных отношений, чтобы чувствовать: мы занимаем место во внутреннем мире другого человека. Это способствует нашему процветанию и дает эмоциональную устойчивость. Еще позже я прочитал, что нейронные сети, проходящие вокруг сердца и по всему телу, тесно связаны с резонансными каналами мозга. Поэтому ощущение, что нас чувствуют, помогает развить саморегулирование и делает нас более внимательными, вдумчивыми и предприимчивыми. Задолго до научных открытий поэты и дети чувствовали глубоко внутри, что сердце – действительно важный источник знания.

Но как сердечная связь с тетей спасла Ребекке жизнь? И как ей удавалось делиться своим болезненным прошлым так открыто и ясно?

Я нашел разгадку в одном удивительном исследовании ранней привязанности. Оказалось, что наши отношения в раннем детстве определяют развитие сознания, а также то, как мы будем описывать историю своей жизни, будучи взрослыми.

Начальный этап эксперимента проводился в течение первого года жизни детей. Специально обученные наблюдатели приходили домой к участникам и оценивали взаимодействие матери и ребенка по стандартизированной шкале. Затем, в конце года, все мамы с детьми приходили в лабораторию и проходили двадцатиминутный тест, известный как «Незнакомая ситуация»[42]. Он изучает последствия разлуки годовалого малыша с матерью, оставленного с неизвестным ему человеком или в одиночестве. Идея состоит в том, что это вызывает у ребенка стресс и активирует систему привязанности – то есть установленную связь с родителем.

Исследование проводилось тысячи раз придумавшими его учеными и затем сотни раз повторялось по всему миру. Реакция младенца на незнакомую ситуацию в лаборатории напрямую коррелировала с его взаимодействием с родителем дома. Ключевой оказалась фаза воссоединения. На основании того, как быстро после возвращения мамы ребенок успокаивался и возвращался к игре, было выявлено четыре типа привязанности.

Около двух третей детей имели надежную привязанность{23}. Когда мама уходила из комнаты, они явно демонстрировали, что скучают по ней, зачастую плакали. Когда она возвращалась, ребенок активно приветствовал ее, искал прямого физического контакта. Но он быстро успокаивался и продолжал играть. Родители таких детей тонко чувствовали потребность в связи с ними, считывали их сигналы и эффективно удовлетворяли потребности.

Около 20 % детей демонстрировали избегающую привязанность. Они все время были сосредоточены на игрушках или на изучении комнаты, не проявляли никаких признаков беспокойства или злости, когда мама уходила, игнорировали или активно избегали ее, когда она появлялась снова. В данном случае родители недостаточно эффективно и активно реагировали на сигналы ребенка дома, не обращали внимания и проявляли безразличие к стрессу у своих детей. Поэтому постепенно дети вырабатывали примерно следующую установку: «Мама не помогает мне и не утешает меня, так какое мне дело, здесь она или нет?» Поведенческое избегание является адаптацией к отношениям такого типа. Чтобы справиться с ситуацией, ребенок минимизирует активацию каналов привязанности.