Читать онлайн «Экслибрис». Страница 37

Тимбльби пригласил меня в свой производственный цех, где два человека загружали нечто похожее на овсянку в огромный котел. Именно так обычно изготовляют бумагу, пояснил он, махнув рукой на овсянку, которую третий работник старательно помешивал: в дело идут тряпки, разорванные книги и брошюры и прочая рвань, собираемая старьевщиками. Все сырье разрезается на полоски, измельчается, кипятится в чане, выдерживается в кислом молоке, бродит в течение нескольких дней, затем, как правило, процеживается или протирается через проволочную сетку. Однако из-за нехватки льняного тряпья приходилось импровизировать. Морские водоросли, солома, старые рыболовные сети, банановая кожура, мотки веревок, даже коровий навоз и прогнившие похоронные саваны со скелетов, эксгумированных для кремации, – то есть Тимбльби вынужден был использовать почти все. В результате бумага получалась сомнительного качества, которую он тем не менее отправлял войскам роялистов. Проверив свои записи, он сообщил мне, что в 1645 году отправлял большие партии в Шрусбери, Вустершир и Бристоль, и в 1646 году – в Эксетер. Но он ежегодно изготовлял сотни стоп бумаги, и мой таинственный листок, по его словам, мог быть взят из любой пачки.

В общем, в тот вечер я вернулся в свою «Редкую Книгу» лишь с весьма неопределенным указанием на то время, когда сэр Амброз мог зашифровать этот стих. И все же рассказ Тимбльби приободрил меня. Если четверостишие написано в сороковых годах, перед началом или даже во время Гражданской войны, то моя первая версия имела смысл. То есть шифровка должна иметь отношение к неким сокровищам, включавшим, быть может, и искомую рукопись, которые надежно спрятали – в Понтифик-Холле или где-то еще, – и их надлежало вновь вытащить на свет Божий, когда сторонники парламента потерпят поражение и можно будет спокойно вернуться в Понтифик-Холл. Но пока эти сокровища никто не нашел. Почему же? Потому что сэра Амброза убили, как утверждала Алетия? Но когда убили? Я понял, что не знаю, когда умер сэр Амброз. Должно быть, до 1651 года, до окончания Гражданской войны, во время которой Понтифик-Холл был конфискован, но я не помнил, что говорила Алетия.

Перед тем как засунуть шифровку обратно под половицу, я внимательно изучил ее, поднеся к пламени свечи и посмотрев сначала на водяной знак, затем на близко расположенные строки, на слабый отпечаток формирующей сетки на поверхности бумаги. Я вспомнил подробное описание Тимбльби и подумал, из чего же именно сделали эту самую страницу. Из рыболовных сетей? Из отбеленных страниц книг или брошюр? Или из савана какого-то древнего скелета? Как странно, что каждая страница, даже самая белая или даже с какими-то надписями или водяными знаками, всегда скрывает в себе другой текст, другую самобытность, не явленную на поверхности, а мы видим только то, что написано на месте прежнего, незримого текста, который можно прочесть, лишь разгадав тайну секретных чернил, проявляющихся под воздействием магического порошка или жара. Но какой порошок и какое пламя, подумалось мне, могут прояснить сообщение сэра Амброза, дать ему новую жизнь?

Я засунул шифровку под пол между досками, к другому листу бумаги, такого же, как оказалось, низкого качества и написанному старым гусиным пером. Это было письмо от Алетии, отправленное пять дней назад, которое Монк притащил с Главного почтового двора. Какое же тайное сообщение, размышлял я, скрыто за его расплывающимися чернилами, за этими вежливыми и загадочными фразами, которые леди Марчмонт вывела на странице старомодным корявым почерком?

Я вновь перечитал письмо, чувствуя странное брожение в животе и какие-то упорные и непонятные толчки и корчи в груди.

Милостивый государь.

Не сочтите за обиду, что я обращаюсь к Вам вторично. Не могли бы Вы встретиться со мной примерно через неделю, 21 июля, в шесть часов вечера? Прошу Вас навестить меня в Лондоне, в Пултени-хаус, на северной стороне Линкольн-Инн-Филдс. На данный момент достаточно будет сказать, что в нашем деле появились новые важные обстоятельства.

Я с нетерпением буду ждать Вашего прихода. К сожалению, пока все еще необходимо соблюдать прежнюю осторожность.

Всегда к Вашим услугам,

Алетия.

«Прежнюю осторожность», – уныло подумал я, лежа в кровати часом позже и вспоминая тот шеллак, которым была сделана – или подделана – ее печать. Алетия, очевидно, крайне неосторожно относилась к почтовому ведомству: совершенно удивительное легкомыслие, думалось мне, для человека, во всех иных отношениях одержимого секретностью. Поначалу я не слишком серьезно относился к ее предостережениям. И даже убедил себя, перечитав письмо пару раз, что, возможно, я ошибался и письмо ее вовсе не вскрывали. Но на следующий день я отправился в Шедуэлл, и у меня создалось впечатление – крайне смутное впечатление, – что во время этой поездки, и туда, и обратно, меня кто-то сопровождал. Возможно, за мной просто присматривали. В общем, не происходило ничего особенного, просто ряд странных случайностей, на которые я не обратил бы внимания, если бы не ее письмо и еще множество других вещей, последние дни сильно действовавших мне на нервы. К примеру, ялик, отчаливший от пристани всего лишь через мгновение после меня. Фигура, маячившая за моей спиной и отражавшаяся в застекленной двери, когда мы с Тимбльби зашли пообедать в «Старую шхуну». Пара прищуренных глаз, следивших за мной сквозь узкую щель между книгами, когда я в тот же день, ближе к вечеру, прочесывал полки одного книжного магазинчика на саутворкском конце Лондонского моста. Даже моя «Редкая Книга», казалось, как-то изменилась. Совершенно незнакомые мне люди входили и, окинув беглыми взглядами полки, уходили без всяких покупок; другие просто пялились через окно, а потом внезапно скрывались, ныряя в толпу. А когда я вышел на улицу, чтобы поднять тент, какой-то мужчина на другой стороне вдруг глянул на меня с виноватым видом и лениво пошел прочь.

Нет, конечно, все это ерунда. Чистейшая ерунда. По крайней мере, так я упорно твердил себе, направляясь следующим утром в Эльзас. Но почему же тогда я поминутно оглядывался назад, боясь, что увижу второй экипаж в крошечном овальном оконце заднего вида?

Однако в оконце ничего не появлялось, и я выкинул из головы моих таинственных преследователей – по правде говоря, я забыл почти обо всем, включая Алетию с ее «новыми важными обстоятельствами», когда, обойдя слугу, вошел в дверь «Золотого рога».

Ровно в девять часов доктор Самюэль Пикванс вышел к столу, громко постучал по нему молоточком и откашлялся в ожидании тишины. Это был мужчина лет сорока, высокий, худой как жердь, с вдовьим мыском на лбу, с бросающимся в глаза носом и тонкими, аскетическими губами, изгиб которых производил впечатление презрительной гримасы. Он маячил перед нами на небольшом возвышении, где он расположился, точно судья в зале суда или, скорее, как священник у алтаря, и орудовал своим молоточком, как церковным колокольчиком или кропилом. Он постучал им второй раз, еще громче, и в помещении наконец установилась тишина. Церемония готова была начаться.

Я проскользнул на одно из последних свободных мест в заднем ряду, ближайшее к двери. В «Золотом роге» было по-прежнему темно, если не считать единственной свечи с фитилем из сердцевины ситника и задымленного солнечного луча, который, словно упавшая балка, наискосок прорезал комнату. Но вот Пикванс извлек фонарь и торжественно зажег с помощью вощеного фитиля, принесенного его помощником, молодым человеком с рыжеватой шевелюрой. Теперь ряд голов впереди меня приобрел четкость, включая и автоматическую голову в угловом шкафу. Она все так же ухмылялась, самодовольно и хитро.

Войдя в этот зал несколькими минутами раньше, я застал беспорядочную толчею – рай для карманника. Собравшиеся по большей части рвались занять сорок или около того стульев, расставленных рядами перед возвышением, на котором стоял стол, а через минуту появились Пикванс и его помощник. Я ожидал, что увижу знакомых – возможно, кого-нибудь из моих клиентов или парочку других книготорговцев. Но знакомых не оказалось, даже когда зажгли фонарь. Вид собравшихся поразил меня. Публика, пришедшая послушать Пикванса, – а похоже, все мы именно ее и составляли, – не слишком отличалась от завсегдатаев этой кофейни, которых я видел позавчера вечером; в сущности, я сказал бы, что это могла быть та же самая компания. Наряды в большинстве своем не отличались разнообразием: кожаные бриджи, помятые льняные куртки да низко надвинутые на лоб фетровые шляпы с заломленными полями; было еще несколько человек в черных домотканых одеждах с мрачными лицами квакеров или анабаптистов. Довольно примечательно, что на этом аукционе присутствовало также несколько дворян – из тех, что вернулись в Англию вместе с королем; вид у них был порочный и цветущий – они то и дело ухмылялись или непристойно подмигивали друг другу, скрестив ноги, топорща холеные остроконечные испанские бородки. Непостижимо, какие интересы могли собрать вместе столь разношерстную компанию?