Читать онлайн «Австрийская экономическая школа: рынок и предпринимательское творчество». Страница 29

Новый вклад Хайека состоял главным образом в демонстрации того, что идея Мизеса о невозможности экономического расчета при социализме представляет собой просто частный случай более общего принципа логической невозможности социальной инженерии или, иными словами, «конструктивистского» или «картезианского» рационализма. Поскольку рационализм этого типа покоится на иллюзии, что человеческий разум намного могущественнее, чем на самом деле он отражает пагубную сциентистскую заносчивость, не признающую границ для будущего применения методов социальной инженерии. Хайек использует термин «сциентизм» для обозначения неоправданного применения в общественных науках методов физических и естественных наук. В 1940-х — начале 1950-х годов он написал ряд статей, которые позднее, в 1955 г., объединил в сборнике «Контрреволюция науки» (Hayek 1955; Хайек 2003). В этой книге Хайек дает уничтожающий анализ позитивистского рационализма, идущего от идей Конта, Сен-Симона и узкого бентамовского утилитаризма, предполагающих окружение, в котором информация о выгодах и издержках каждого действия известна и позволяет принимать максимизирующие решения. К сожалению, в этот же период была опубликована работа Милтона Фридмана «Очерки по позитивной экономической теории» (Friedman 1953), которая завоевала огромную популярность и дала новый импульс использованию позитивистской методологии в нашей науке. Хотя Хайек в своей книге в целом предвосхитил и подверг критике большинство наиболее одиозных положений Фридмена, сам Хайек позднее заявил: «Знаете, я часто говорю о том, что одна из вещей, о которых я больше всего жалею, это что я не вернулся к критике трактата Кейнса [«Общей теории»], но почти так же досадно, что я не подверг критике книгу Милтона “Очерки по позитивной экономической теории”, в определенном смысле крайне опасную» (Hayek 1994, 145). Это замечание может удивить тех, кто отождествляет Хайека с либерализмом чикагской школы, не отдавая себе отчет в очень глубоких методологических различиях между членами этой школы и австрийскими теоретиками. В другом месте он более подробно высказался о методологических разногласиях с Фридменом и неоклассиками: «Фридмен — это архипозитивист, считающий, что научные аргументы могут строиться только на том, что эмпирически доказано. Я же полагаю, что нам уже известно столько деталей в области экономической теории, что единственная задача — привести знания в порядок. Вряд ли мы нуждаемся в какой-либо новой информации. Главная трудность — переварить уже известное. Статистика не делает нас мудрее, она лишь дает информацию о конкретной ситуации. Не думаю, что статистические исследования могут чем-то помочь в плане теории. ...У монетаризма Милтона и у кейн­ ианства гораздо больше общего между собой, с чем у меня с любым из этих направлений. ...Чикагская школа мыслит, в сущности, “макроэкономическими” понятиями. Они ведут анализ на уровне агрегированных показателей и средних: совокупное количество денег, общий уровень цен, общая безработица, все эти статистические величины. …Возьмите “количественную теорию” Фридмена. Сорок лет назад я писал, что у меня есть сильные возражения против нее, так как это очень грубый подход, оставляющий без внимания массу вещей. Мне досадно, что такой искушенный человек, как Милтон Фридмен, не использует ее в качестве первого приближения, а принимает всю целиком. Так что в конечном итоге мы расходимся именно методологические вопросы» (Hayek 1993, 129—130).

Наконец, следует помнить, что Хайек начал критический анализ теории равновесия с двух плодотворных статей, опубликованных в 1930-х и 1940-х гг., — «Экономическая теория и знание» (1937) и «Использование знания в обществе» (1945). В них подчеркивается вывод, к которому Хайек пришел в ходе дискуссий с социалистическими неоклассическими теоретиками, а именно, что они проглядели проблему неосуществимости социализма, поскольку в своих моделях общего равновесия исходят из предположения, что вся необходимая информация о переменных и параметрах совместных уравнений, описывающих равновесие, уже «дана». Хайек показывает, что, вопреки предположению теории экономического равновесия, в реальной жизни подобная информация никогда не бывает «дана», а ее постепенно открывают предприниматели в динамичном процессе, который и должен быть объектом исследований экономистов. Таким образом, Хайек отвергает неоклассическую концепцию совершенной конкуренции и, следуя австрийской традиции (идущей от схоластов), предлагает динамичную модель конкуренции, понимаемой как процесс открытия информации. Эту идею он выразил в двух важных статьях — «Смысл конкуренции» (1946) и «Конкуренция как процедура открытия» (1968) (Хайек 2000, 102—114; Хайек 1989).

1949 год, когда Хайек покинул Лондонскую школу экономики и перебрался в Чикагский университет, ознаменовался существенным изменением его исследовательской программы. Он отошел от проблем экономической теории и взялся за исследование правовых и институциональных факторов, ведущих к свободному обществу. Хайек утратил интерес к теоретическим дискуссиям 1950—1960-х годов, предметом которых были выросшие из «кейнсианской революции» макроэкономические концепции, и в ожидании, когда уляжется буря сциентизма, взялся за начатое Карлом Менгером исследование возникновения и эволюции институтов. Плодом тридцатилетних усилий стали две работы первостепенной важности — «Конституция свободы» (Hayek 1990а; Хайек 2007) и «Право, законодательство и свобода» (Hayek 1978, 1981; Хайек 2006).

Здесь невозможно представить все достижения Хайека в области теории права и политологии, хотя на испанском эта работа уже проделана выдающимся исследователем его творчества (De la Nuez 1994). Отметим только наличие очевидной связи между достижениями Хайека в области экономической теории и в области теории права и политологии. Согласно Хайеку, поскольку социализм представляет собой системную, институционализированную атаку на свободу человеческой деятельности, осуществляемую посредством принуждающих декретов и приказов, следствием оказывается разрушение традиционной концепции права, понимаемого как совокупность правил, имеющих общий (равно применимых к каждому) и абстрактный (поскольку они просто устанавливают рамки деятельности, никак при этом не оговаривая конкретных результатов социального процесса) характер. В результате материальное право оказывается вытесненным ложным «правом», которое представляет собой конгломерат административных предписаний, норм и приказов, точно устанавливающих, как именно должен действовать тот или иной человек. Так что по мере расширения и углубления государственного вмешательства в экономику традиционные законы перестают действовать в качестве норм личного поведения, а их роль принимают на себя принуждающие декреты и приказы, исходящие от властного органа (избранного демократически или нет), которые Хайек, противопоставляя их общей концепции права, называет «законодательством». Таким образом, сфера практического действия закона сужается и оказывается ограниченной теми областями, которые, даже если они являются объектом регулирования, не попадают под прямое влияние интервенционистского режима.

Более того, у всего этого есть еще очень существенное побочное следствие: поскольку вместе с материальными законами исчезают и важные ориентиры, постепенно меняется и тип личности, так что люди утрачивают привычку приспосабливаться к абстрактным, общим правилам поведения. Они все в меньшей степени усваивают и соблюдают традиционные нормы поведения. Кроме того, социализм культивирует пренебрежение к закону, поскольку во многих случаях неисполнение приказов властей становится вопросом выживания, а для коррумпированных предпринимателей это же является залогом успеха, так что в результате люди начинают воспринимать пренебрежение правилами как превосходное выражение человеческой изобретательности (которую нужно воспитывать и поощрять), а не как нарушение системы норм, чреватое опасностью для общественной жизни. Короче говоря, социализм толкает людей к нарушению закона, выхолащивает содержание закона и извращает его, дискредитируя закон на социальном уровне, в результате чего граждане теряют всякое уважение к закону.

Согласно Хайеку, это унижение концепции права неизменно сопровождается параллельным унижением концепции справедливости. В традиционном смысле справедливость — это равная обязательность для всех людей абстрактных материальных правил поведения, составляющих частное право и уголовное право. Поэтому вовсе не случайно правосудие изображают с завязанными глазами — оно и должно быть слепо в применении закона, ибо сказано: «не будь лицеприятен к нищему; и не угождай лицу великого» (Лев 19, 14). Поскольку социализм систематически искажает традиционную концепцию закона, он также подменяет традиционную идею справедливости. Ведь в социалистической системе «справедливость» состоит преимущественно в произвольных оценках, осуществляемых правящими органами или отдельными судьями, исходящими из более или менее эмоционального впечатления о конкретных «конечных результатах» некоего социального процесса, который, как им представляется, они воспринимают в данный момент и смело пытаются направлять с помощью приказов. Получается, что теперь оценивается не поведение людей, а воспринимаемый «результат» поведения в ложном контексте «справедливости», которую украшают прилагательным «социальная», чтобы сделать ее привлекательной для пострадавших от нее. С позиций традиционного права, нет ничего более несправедливого, чем концепция социальной справедливости, потому что она опирается на взгляды, впечатления или оценки «результатов» социальных процессов, невзирая на оценку поведения людей с позиций норм традиционного права.