Читать онлайн «Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя». Страница 88

109

«Когда вы впервые почувствовали себя трусом?» – спросил Телиз. «После первого боя с Ингемаром, – ответил Паттерсон. – Человек проявляется именно в поражении. После поражения я не могу смотреть людям в глаза. У меня не хватает сил сказать: „Я старался как мог, простите“ и так далее».

В своей книге Ариети рассуждает о причинах этого парадокса более подробно. По его мнению, фобия и отвращение Рокеса к животным замещала отвращение к человеческому злу. В детстве Рокес был большим оптимистом и радовался жизни. Но в подростковые годы во время учебы он узнал о крестовых походах, об инквизиции и прочем кровопролитии, на которое люди обрекали друг друга испокон веков. Это было невыносимо. И чтобы сохранить любовь к человечеству и не окрашивать мир в темные тона, теоретизирует Ариети, Рокес перенес представления о человеческом зле на животных, предпочтя страх перед четвероногими утрате веры в добро. Когда же Рокес в конце концов столкнулся с неизбежным злом в лице фашистов, страх перед животными пропал. Таким образом, утверждает Ариети, его фобия носит почти духовный характер, поскольку позволила перенести отвращение и тревогу на бесчувственные создания и сохранить любовь к человечеству.

«Когда на чуткого сердцем юношу обрушивается подобное неприятное открытие [о человеческом зле, обо опасностях и тяготах существования], – пишет Ариети, – жизнь становится невыносимой. Как теперь доверять, как любить, как сохранить любовь к ближнему? Он может стать подозрительным параноиком, он может стать нелюдимым, не способным на любовь. У страдающего фобией все иначе. Он сохраняет способность любить. За всю свою долгую психиатрическую практику я на самом деле ни разу не видел страдающего фобией, который не умел бы любить». Судя по всему, мы, как в теории Руссо, рождаемся невинными, но потом, постигая окружающий мир и человеческую природу, вынуждены, уже по Гоббсу, выстраивать защиту от жизненных невзгод. Фобии сублимируют наш гоббсовский ужас перед миром в невротические иррациональные страхи, утверждает Ариети, позволяя сохранить исконный невинный и любящий взгляд на мир.

На самом деле доктор Стэнфорд тоже допускала наличие у тревожности сильной биологической составляющей, но считала, что биологию можно побороть когнитивной перенастройкой. И, как свидетельствуют научные работы, когнитивная перенастройка наряду с другими формами терапевтических бесед действительно способна воздействовать на биологические факторы точно так же, как медикаменты, а иногда глубже и надежнее. Подлинное торжество сознания над материей.

Кроме того, у Фрейда, по его собственному признанию, имелась зависимость от никотина: значительную часть жизни он выкуривал по 20 (или более) сигар в день, в старости поплатившись за эту привычку раком полости рта.

Некоторые врачи прописывали алкоголь в чистом виде. В 1890‑х гг. знаменитый лондонский врач и автор таких популярных медицинских работ, как «Демон диспепсии» (The Demon of Dyspepsia) и «Человек и его болезни» (Man and His Maladies), Адольф Бриджес рекомендовал пациентам снимать нервное напряжение и меланхолию портвейном и бренди. «Подходящий вид спиртного» – особенно «полнокровное бургундское, первоклассный кларет, портвейн, лучшие белые французские, немецкие и итальянские вина, крепкий портер или хорошее бренди… способны поправить нервы» гораздо лучше любого другого лекарства, писал он. (Цит. по: Shorter, Before Prozac, 15.)

Два года спустя Bayer выпустила еще один анальгетик, ацетилсалициловую кислоту, под торговым названием «Аспирин». Со временем и героин, и аспирин настолько распространились, что названия стали нарицательными. В начале XX в. американские и английские врачи представляли себе действие этих лекарств несколько своеобразно, часто назначая героин от физической боли (что, надо сказать, имело некоторый смысл), а аспирин – от «нервов» (совершенно бесполезно).

Бромистый калий, соединение, впервые представленное в 1857 г. на Британской медицинской конференции, изначально использовалось как средство от припадков, а в конце XIX – начале XX в. обрело популярность как успокоительное. В конечном итоге токсичность и побочные эффекты бромидов – от горького послевкусия и прыщей до головокружений, сильной тошноты и рвоты – заставили от них отказаться (сегодня они применяются почти исключительно в ветеринарии для лечения эпилепсии у собак и кошек), однако использовали их в свое время достаточно широко и долго, чтобы слово «бромид» успело стать синонимом снотворного. Хлоралгидрат – снотворное, синтезированное в 1832 г., добавилось к психотропному арсеналу в 1869 г., когда Отто Либрих, берлинский профессор фармакологии, начал давать препарат пациентам, страдающим меланхолией, и обнаружил, что он помогает и от бессонницы. Сто лет спустя моему прадеду пропишут хлоралгидрат от нервного напряжения и проблем со сном. (Кроме того, хлоралгидрат подмешивали к алкоголю в «Микки Финне» – коктейле, которым преступники угощали будущих жертв в бульварном чтиве о периоде Великой депрессии.)

Волнообразный тоннель весом 2,5 т под названием «Куколка», символизировавший подкрепляемый милтауном переход к «нирване человеческой души», как назвал ее художник, располагался в выставочном зале ежегодного съезда Американской медицинской ассоциации 1958 г. Более авангардной декорации не имел, пожалуй, ни один медицинский съезд.

Фрейд Зигмунд. По ту сторону принципа удовольствия. – М.: Прогресс, 1992.

У фенотиазина, исходного препарата для хлорпромазина, синтезированного в 1880‑х гг. как синий краситель, за последующие десятилетия обнаружился неожиданно широкий спектр медицинских свойств: он мог служить антисептиком (уменьшая риск инфекции), антигельминтным средством (глистогонным), лекарством от малярии и антигистаминным препаратом (предупреждающим аллергическую реакцию). В 1935 г., воспользовавшись способностью фенотиазина уничтожать насекомых, Dupont начала продавать его фермерам как инсектицид.

Эти препараты произвели революцию в психиатрии. До 1955 г. и острые психические заболевания, и умеренные неврозы лечились преимущественно психоанализом или схожими методами: выздоровления предполагалось достигать посредством раскапывания психологических проблем и детских психотравм в ходе психологических бесед. «Воспользоваться медикаментами психиатру и в страшном сне не приснилось бы, – скажет впоследствии Хайнц Леманн о царившей до 1950‑х гг. картине. – Применяли шок или различные методы психотерапии» (Valenstein, Blaming the Brain, 27).

Бронте Ш. Джейн Эйр. – М.: Правда, 1988.

В том же году, в одну непрекрасную пятницу, меня впервые коснулась клиническая депрессия. Я уже чувствовал привычное облегчение при мысли о грядущих выходных, но тут меня осенило: «В воскресенье вечером все начнется по новой» – и я оцепенел от бесконечности этой пытки, от ощущения, что воскресные вечера и утра понедельников будут повторяться снова и снова, и только смерть положит им конец, а значит, никакого света в конце тоннеля, никакой надежды на избавление от страха перед предстоящими напастями.

Наглядное свидетельство остроты моей фобии: даже сегодня, 30 лет спустя, я все еще помню тот разговор почти дословно.

Имипрамин сильнее любого другого медикамента повлиял на наше сегодняшнее представление о панической тревожности. (Подробнее об этом в следующей главе.)

В довершение всего мой фобический страх рвоты как раз в это время породил дополнительную боязнь поперхнуться: мне стало трудно глотать. (Трудности при глотании известны как симптом тревожности по крайней мере с конца XIX в. и официально называются дисфагией.) Я стал бояться есть. Мое тощее подростковое тело, с каждым днем все больше худея от нервного напряжения, превратилось в скелет. Я перестал обедать в школе. Чем труднее мне было глотать, тем больше меня это пугало и тем сильнее обострялась боязнь. Вскоре мне стало трудно глотать даже слюну. Я сидел на уроке истории с полным ртом слюны и боялся, что сейчас меня вызовут – и я либо подавлюсь, либо залью слюной парту (либо и то и другое). Я стал носить с собой скомканные бумажные платки и потихоньку сливать слюну в них, чтобы не глотать. К обеденной перемене у меня накапливались полные карманы мокрых платков, которые протекали на штаны, и те воняли слюной. За день платки расползались в клочья и к вечеру лезли у меня из карманов.