Читать онлайн «Рай для немцев». Страница 3

Наряду с расизмом, второй важнейшей идеологической составляющей нацизма, пронизывавшей всю социальную ткань Третьего Рейха, была война. С самого начала нацизм был связан прежде всего с двумя секулярными процессами: расизмом, в понятийном аппарате которого прослеживаются христианский антисемитизм, политический антисемитизм, расовая утопия, евгеника и расовая гигиена, и проповедью необходимости войны. Как и расизм, война в такой же степени является центральной категорией нацизма: нацизм вышел из войны, нашел в войне свое предназначение и погиб вследствие войны. Нацизм в одинаковой степени был расовой идеологией и идеологией войны. Собственно, война была второй нацистской революцией — после легальной революции 1933–1934 гг.

Социальная история нацистской Германии не может оставаться по этой причине только обращенной к собственно социальной сфере, она должна искать ответов в равной степени в таких областях, как внешняя политика, военная политика, экономическая политика. Аналитически важно выяснить, каким образом нацистская диктатура посредством позитивной идейной мобилизации масс давала столь большую степень свободы действия нацистской диктатуре в негативной части политики нацистского государства, которая далеко превосходила прежние нормы и традиции?

Американский ученый русского происхождения Кеннет Органский в книге «Стадии политического развития»{8} предложил свой вариант теории соответствия между стадией экономического развития и политической природой общества. Органский насчитал четыре таких стадии: первоначальная национальная унификация (образование национального государства), индустриализация, стадия государства благосостояния и государство всеобщего процветания и изобилия. Фашизм, по мнению Органского, свойственен лишь фазе индустриализации, в то время как нацизм — это форма политики государства благоденствия. Во второй фазе развития наблюдаются следующие формы политической власти: западная буржуазная демократия, сталинизм и фашизм, эта фаза примечательна первостепенной важностью правительственного содействия экономической модернизации, промышленного развития и особенно — аккумуляции капитала для его реинвестирования в производство. Различия между этими формами сводятся к различиям между темпами и скоростью индустриализации: самая большая скорость в сталинизме, слабее — в буржуазной демократии и самая слабая в фашизме. Нацисты пришли к власти в промышленно развитой стране, поэтому перед ними стояли задачи третьей фазы развития. И поэтому — несмотря на то, что Гитлер безусловно был агрессором, диктатором, расистом, — фашистом он не был. По мнению Органского, национал-социализм — это не что иное, как форма политики государства благоденствия (… a form of the politics of national welfare). Следует прямо сказать, что если абстрагироваться от нацистской расистской внутренней и внешней политики, то, по сравнению с другими европейскими государствами, гитлеровское государство благоденствия представляло собой самую импозантную и солидно устроенную систему социального вспомоществования и солидарности. Правда, совершенно теоретически неясно, как отделить социальные цели нацистов от необходимых средств для выполнения политических задач НСДАП. Встает также вопрос: а возможно ли было изначально совместить демократическую (а не авторитарную или тоталитарную систему власти) с социальным благополучием и гарантиями, столь желанными после грозного кризиса 1929 г., или же это было невозможно вследствие причин, о которых пишет Органский? Вообще весьма достойно удивления то, что экономический кризис, обнищание и пролетаризация масс не привели к победе большевистского коммунизма и КПГ в Германии. Представляется, что одной из причин было умелое использование нацистами тяги немцев к преемственности и одновременно к социальным изменениям, преисполнившей огромные массы населения Германии. По большому счету, обманчивость социальных обещаний и перспектив национал-социализма нисколько не обесценивает социальную динамику, которая лежит в основе успеха Гитлера, и эта динамика требует своего истолкования.

Очевидной и общепризнанной является связь между политической культурой нации и ее социальной историей. В эпоху Веймарской республики не существовало единой доминирующей политической культуры, она была фрагментарна. В современной ФРГ специфической чертой политической культуры является подавление национально-государственных компонентов в пользу демократизации, открытости, покаяния. Национал-социализм представляет собой отражение уникальных политических, социально-экономических, духовных условий, когда решительное преобладание получили исключительно правые элементы немецкой традиции, которые ни в коем случае нельзя путать с нею, взятой комплексно. Национал-социализм привязан к определенной эпохе, и возникновение аналогичных структур в другое время и в других условиях представляется совершенно немыслимым. Одной из задач этой книги и является отделение традиционных элементов немецкой политической культуры от ее невольных искажений, возникших в чрезвычайно сложной во всех отношениях политической ситуации межвоенной поры. Которая к тому же была весьма короткой, как и век нацизма: из «запланированных» 1000 лет Третий Рейх просуществовал 12 лет, да и то половина из них приходится на войну.

Весьма важным представляется и то, что существует настоятельная потребность четко различать те изменения, к которым нацисты сознательно стремились, и те, которые они вызвали непреднамеренно, случайно. В данном случае нужно иметь в виду, что, стремясь к преобразованиям, нацисты считали необходимым опираться на национальную преемственность. Гитлер не раз подчеркивал, что «ценности, которыми народ не обладает, нельзя вызвать и мобилизовать, поэтому нельзя сделать из народа то, что не соответствует его ценностям»{9}. В этой связи кажется весьма любопытным попытаться создать гипотетическую модель развития Германии до 1945 г., если бы нацисты не пришли к власти, и выявить таким образом «собственно нацистскую» составляющую в том «общегерманском» событийном ряде, который имел место в реальности.

Поиску ответов на эти и многие другие вопросы, ранее в ограниченной степени привлекавшие внимание отечественной историографии, и посвящена эта книга. На первый взгляд, столь значительный масштаб проблем, заявленный к рассмотрению, кажется совершенно непомерным и чересчур претенциозным перед лицом высокоразвитой современной немецкой историографии Третьего Рейха. Однако автор видит свою роль в том, чтобы попытаться преодолеть один существенный изъян, присутствующий в работах германских коллег. Дело в том, что обширная, детальная, обстоятельная немецкая историография социальной истории нацистской Германии озабочена лишь одним — процессом национального перевоспитания, покаяния, преодоления искушения немецкого народа нацизмом и т. п. В Германии до сих пор во время споров о коллективной вине и причастности к нацизму в центре внимания находится политическая корректность (political correctness) и задачи политического воспитания, в то время как в США и Англии фактор идеологии уже давно не принимают во внимание при обсуждении истории, к примеру, истории вермахта. Эта особенность немецкой историографии производит огромное впечатление, и достижения современного немецкого обществоведения в этом направлении несомненны и ясны. Это то, чего совершенно не хватает современной отечественной историографии и политологии, которые, кажется, просто игнорируют сталинизм и искушение нашего народа большевизмом, как, впрочем, игнорирует эти проблемы и российская общественность в целом. Но, хотя такая установка немецких ученых в целом похвальна и очень эффективно и благотворно воздействует на немецкое общество в процессе его перевоспитания и достижения демократической консолидации, она, к сожалению, мешает упомянутому «проникновению» в историческое прошлое — создает зачастую излишне одномерную картину прошлого. Эта картина, возможно, практически полезна с точки зрения политического воспитания нации, но она все же интеллектуально, исследовательски ограничена. А значит, в перспективе может оказаться неэффективной и с «воспитательно-практической» точки зрения, окостенев и превратившись в безжизненное начетничество.

Представляется, что автору, далекому от нынешней немецкой политики, позволительно пытаться интерпретировать нацистское прошлое, не озираясь постоянно на проблемы текущего политического воспитания немцев, и обратиться к максимально объективному анализу заблуждений и самообмана одной из самых исторически и культурно значимых современных наций. Эту сверхсложную задачу описания действительности нацистского государства весьма точно сформулировал немецкий журналист Э. Шульц: «Это дело исключительно щекотливое, так как это время по обычаю преодолевали, а не изображали и никогда не представляли так, как это было на самом деле»{10}.