Читать онлайн «Психология войны в ХХ веке. Исторический опыт России». Страница 9

Данная книга — продолжение работы, начатой автором еще в 1986 г., и нашедшей отражение в цикле статей и двух монографиях («1941–1945. Фронтовое поколение. Историко-психологическое исследование» и «Человек на войне. Историко-психологические очерки»), которые явились первым опытом психологического моделирования и реконструкции основных параметров воздействия на сознание участников вооруженных конфликтов условий военного времени. В них отрабатывался ряд методик и была создана модель комплексного историко-психологического анализа мотивации, поведения и самоощущения человека в боевой обстановке. При этом автор опирался на ряд методологических принципов, синтезировав идеи трех основных научных направлений — исторической школы «Анналов», философской герменевтики и экзистенциализма. Как оказалось, такая модель при ее доработке и конкретизации применима в качестве исследовательского инструментария к анализу всех больших и малых войн ХХ века.

Раскроем подробнее некоторые из близких нам конкретных методологических принципов, провозглашенных перечисленными выше научными школами, которые нашли отражение в выработанном нами «синтетическом» подходе к изучению психологии войн.

Основополагающим принципом исторической психологии, выдвинутым французскими историками школы «Анналов», является осознание и понимание эпохи, исходя из нее самой, без оценок и мерок чуждого ей по духу времени[54]. Бросается в глаза близость этого принципа одному из положений ранней философской герменевтики, в особенности, «психологической герменевтики» В. Дильтея, тесно связанной с традициями немецкой романтической философии. Это идея непосредственного проникновения в историческое прошлое, согласно которой «понимание» как метод познания духовных явлений характеризуется способностью исследователя «вживаться» в изучаемую эпоху, поставить себя на место создателя источника и таким образом понять смысл исторического явления[55]. На основе данной идеи строится метод психологического реконструирования (переживания), то есть интерпретация исторических текстов путем воссоздания внутреннего мира их автора, проникновения в ту историческую атмосферу, в которой они возникали, с максимальным приближением к конкретной психологической ситуации. Позднее под методом психологической реконструкции стали понимать восстановление определенных исторических типов поведения, мышления, восприятия и т. д., основанное на интерпретации памятников духовной и материальной культуры; своего рода «психологическую палеонтологию»[56], и признали этот метод как основной для психолого-исторического исследования.

Во многом этот научный метод близок методу художественному, характерному для многих писателей, пишущих на исторические темы. В основе его лежит убеждение в том, что для понимания истории главное — проникнуть в субъективный мир исторических персонажей. В значительной степени это проявление их творческой интуиции: художественное освоение области исторической психологии вообще началось гораздо раньше, чем научное. Так, норвежская писательница Вера Хенриксен говорит о своем творчестве следующее: «Что такое исторический роман? Это попытка вжиться в определенный период, понять людей, живших в то время, и таким образом совершить психологическое путешествие в прошлое. Однако это не будет абсолютной правдой о том времени и тех людях. Это, скорее, то, что исследователи называют „моделью“ — картина общества и человека, какими они, по-видимому, были. Порой с помощью этой модели можно намеренно пробить брешь в общепринятых понятиях и помочь людям поставить определенные вопросы…»[57] Последнее особенно важно. Интересно, что принцип «взгляда на прошлое из прошлого» действует и там, где речь идет о событиях, пережитых самим автором и описываемых им какое-то время спустя. «Я стараюсь писать „из того времени“, — признавался Вячеслав Кондратьев, — и мой герой не должен знать то, что знаю я сегодня, как автор. Иначе будет неправда»[58]. Такого же понимания историзма придерживался и Константин Симонов, когда работал над собиранием и записью «солдатских мемуаров»[59].

Для историков такой подход к прошлому — явление сравнительно редкое. Тем любопытнее пример английского исследователя Макса Хастингса, который в своем труде «Оверлорд», посвященном открытию второго фронта во Второй мировой войне и основанном на воспоминаниях участников событий, прямо признается в том, что «пытался мысленно совершить прыжок в то далекое время», что, по его мнению, очень важно для написания книг подобного рода[60]. Он даже намеренно смоделировал сходную ситуацию, приняв участие в учениях английского военно-морского флота, и считает, что полученный при этом опыт раскрыл ему «нечто новое о природе сражения и о том, как ведут себя солдаты в бою»[61]. Не менее интересной является попытка автора мысленно поставить себя на место противника и взглянуть на войну с «чужой стороны». «Я пытался беспристрастно описать переживания немецкого солдата, не касаясь всей одиозности того дела, за которое он сражался»[62], — пишет М. Хастингс. И это классический пример «психологического вживания» исследователя во внутренний мир исторического субъекта.

Однако в современной герменевтике получила распространение другая позиция, наиболее четко выраженная Х.-Г. Гадамером, который считает, что понимание требует постоянного учета исторической дистанции между интерпретатором и текстом, всех исторических обстоятельств, непосредственно или опосредованно связывающих их, взаимодействия прошлой и сегодняшней духовной атмосферы[63]. По его мнению, это не только не затрудняет, а, напротив, способствует пониманию истории. На наш взгляд, эта точка зрения нисколько не противоречит первой, а лишь дополняет ее некоторыми принципиальными положениями. Исследователь должен сначала восстановить первоначальный смысл, который вкладывал в источник его создатель, а затем выразить собственное к нему отношение — с позиций своего времени и соответствующей ему системы знаний и представлений об изучаемом явлении. Здесь проходит разграничение двух понятий — понимания как познания внутренней сути предмета из него самого и объяснения как толкования этого предмета на основе индивидуально-личностных представлений исследователя и представлений, закрепленных в обществе на данном этапе развития.

Важным методологическим принципом, необходимым при историко-психологическом изучении войны, является использование такой категории, разработанной в экзистенциальной философии М. Хайдеггера и К. Ясперса, как пограничная ситуация[64], применимой к анализу мотивов, поведения и самоощущения человека в экстремальных условиях, совокупность которых и представляет из себя боевая обстановка.

Еще одно научное направление, близкое к теме моногорафии, — это социальная история, проблематика и методы которой в последнее десятилетие являются наиболее популярными в мировой исторической науке. «Объектом внимания социальной истории могут стать совершенно незнакомые для отечественной историографии сюжеты, которым раньше не придавалось особого значения… В центре внимания социальной истории оказывается человек, причем не сам по себе, а как элементарная клеточка живого и развивающегося общественного организма»[65]. В сферу интересов социальной истории входят такие вопросы как «человек и его положение в обществе, проблемы духовной жизни в широком плане, человек в различных взаимосвязях и ситуациях, в социальной среде и в системе разнородных групп, в семье и в повседневной жизни»[66]. Социальной истории свойственны междисциплинарный характер, комплексные подходы и весьма широкая проблематика, включающая в том числе области психоистории, устной истории, истории этносоциальных конфликтов и др. Ряд методов и подходов социальной истории могут быть успешно применены при изучении историко-психологических явлений. В частности, близок нашей проблеме свойственный ей подход, применимый и в раскрытии психологии комбатантов, — изучение общественных процессов не «сверху», через «официальный дискурс», который воплощает язык власти и идеологии, а как бы «снизу» и «изнутри»[67],— то есть взгляд на войну «из окопа». Вместе с тем, безусловно, необходимо видеть исторические явления объемно, «голографически»: сопрягать историю «снизу», «изнутри» и «сверху», видеть взаимосвязь собственно психологических и идеологических процессов, духовных и властных, политических механизмов.

Ключевым для задач нашего исследования является историко-сравнительный метод, который позволяет наиболее продуктивно изучить психологию человека на войне, раскрыть общее и особенное в проявлении массовых психологических явлений, проследить их историческую эволюцию. При этом следует отметить, что участники разных войн России в XX веке в неодинаковой степени поддаются сравнению. Конечно, «формальные» основания для сопоставления (численность, состав и т. д.) являются общими для всех войн. Но как только мы переходим в область психологических измерений, оказывается, что в наибольшей степени сопоставимы друг с другом участники двух мировых войн, и соответственно, участники «малых» войн: психология мировой войны в целом оказывается существенно отличной от психологии локальных войн. С другой стороны, много общего в психологическом плане имели войны с одним и тем же историческим противником, причем, как на одном и том же театре военных действий, так и на разных. Такие войны (с общим противником) особенно интересны для сравнения не только потому, что на их примере можно проследить эволюцию образа конкретного врага, но и потому, что их сопоставление оказывается более «концентрированным», ограниченным по числу основных параметров. При этом историческая эволюция сопоставляемых психологических качеств российских участников проявляется наиболее определенно, поскольку близкими оказываются влияющие на них «внешние» факторы со стороны неприятеля.