Читать онлайн «Первая мировая: война, которой могло не быть». Страница 14

«Демарш Чарыкова»: в октябре 1911 г. посол в Константинополе Николай Чарыков, действуя формально по своей инициативе, попытался добиться признания за Россией преимущественного права на свободу действий в районе проливов, обещая взамен расширение двустороннего сотрудничества. Турция отказалась от предложений. Против изменения статуса проливов выступили европейские державы, включая Англию и Францию. В условиях возникшего кризиса Сазонов дезавуировал действия посла заявлением о том, что Россия вопрос о проливах официально не поднимала. нейтрализации проливов, которые не давали России преимуществ по сравнению с другими державами, Сазонов настаивал на разработке программы политических и военных мер для успешного осуществления экспансии.

В этом либеральная оппозиция во главе с кадетом (конституционным демократом) Павлом Милюковым была едина с самыми агрессивными кругами правящей верхушки. «Чёрное море должно быть защищено от прохода туда иностранных судов, — категорически заявил Милюков уже после начала войны, — тогда как русские военные корабли должны иметь свободный выход» в Средиземное море. Думская «оппозиция Его Величества» и по большей части разделявшая её взгляды петербургская и московская печать были настроены проантантовски: одним больше нравилась французская республика, другим британский парламент — и решительно против Германии.

Особый интерес представляет следующий фрагмент доклада Сазонова: «Повторяя высказанное пожелание о возможно более длительном поддержании status quo[7], приходится также снова повторить, что вопрос о проливах едва ли может выдвинуться иначе, как в обстановке общеевропейских осложнений». В переводе на язык практической политики это означает, что взять проливы под контроль Россия сможет только в результате европейской войны, но, несмотря на это, не отказывается от своего намерения. Государственные мужи той эпохи — не только в России — вообще как будто не боялись войны, понимая, что не им воевать, и легкомысленно полагая, что она будет короткой.

Именно с такой точки зрения министр проанализировал существующий расклад сил: «Последние (т. е. «общеевропейские осложнения». — В. М.), если можно судить по нынешним условиям, застали бы нас в союзе с Францией и возможном, но далеко не обеспеченном союзе с Англией, или же при доброжелательном нейтралитете этой последней. На Балканах мы, в случае общеевропейских осложнений, могли бы рассчитывать на Сербию, а может быть, и на Румынию». К союзникам можно было добавить Черногорию — две дочери короля Николая I были замужем за русскими великими князьями — поскольку эта небольшая страна имела важное стратегическое положение на побережье Адриатического моря. Главными противниками Сазонов назвал Австрию и Болгарию.

Одобрив доклад сразу по прочтении, царь велел созвать Особое совещание[8] по данному вопросу, которое, однако, состоялось только 8(21) февраля 1914 г., уже при новом главе Совета министр из. 31 января (13 февраля) Николай II неожиданно для многих отправил в отставку осторожного и умного Владимира Коковцова, которому «ставил в вину постоянное подчинение общей политики и политики внешней финансовым интересам» (премьер был по совместительству министром финансов), и сделал его преемником престарелого консерватора Ивана Горемыкина, занимавшего этот пост в 1906—1908 гг. Перехваченные и расшифрованные в русском МИД донесения французского посла Жоржа Палеолога своему министру Гастону Думергу зафиксировали столичные слухи о том, что «в восточном кризисе понадобятся люди активные или, по крайней мере, решительные», что новый премьер «разделяет мнение великого князя Николая (Николаевича-младшего. — В. М.) и Гартвига» и «является одним из наиболее верных сторонников союза с Францией», а «положение министра иностранных дел будто бы поколеблено». «Придворные сплетни, скажете вы, — писал Михаил Покровский в предисловии к публикации этих документов. — Но ссылка на Николая «Большого» (прозвище великого князя, данное ему в том числе за огромный рост. — В. М.) и Гартвига, фактического руководителя сербской политики в это время, звучит чрезвычайно правдоподобно. Сазонов «исправился» и удержался — Кековцов был неисправим и полетел». «Исправляться» министру иностранных дел не пришлось — он выступал за силовое решение проблемы не менее активно, чем Николай Николаевич и Гартвиг, и царь одобрил его позицию. Предварительна прочитанный всеми участниками Особого совещания, на котором преобладали военные, доклад Сазонова возражений не вызвал, включая положение о том, что «борьба за Константинополь вряд ли возможна без общеевропейской войны». Разговор получился деловой, и его результатом стали конкретные предложения по подготовке к возможному захвату проливов. Для нас важнее другое: хотя такая перспектива обсуждалась не впервые, впервые её обсуждение закончилось не только признанием желательности силового решения, но и выработкой мер по подготовке к нему.

Известие об убийстве Францд-Фердинанда было встречено в России со смешанными эмоциями. «Теперь, когда первое чувство ужаса улетучилось, — сообщал из Петербурга британский посол, — общим впечатлением является, по-видимому, чувство облегчения, что от престолонаследия устранена столь опасная личность». В донесениях российских послов из стран Тройственного союза звучали иные ноты. Не сговариваясь, Николай Шебеко в Вене, Сергей Свербеев в Берлине и Анатолий Крупенский в Риме назвали убийство «гнусным злодеянием», хотя последний отметил у итальянцев «чувство избавления от неопределённой опасности». Даже Гартвиг в депеше из Белграда употребил то же определение. Император Николай и его министры принесли приличествующие случаю соболезнования, но, судя по документам, их больше волновало другое.

Сазонов сразу посоветовал сербам проявлять «крайнюю осторожность», предупредил австрийцев, что предъявление Белграду жёстких требований «произвело бы в России очень плохое впечатление», и уже к 30 июня добился согласия царя на продажу 120 тыс. винтовок, о которых просил Пашич, «чтобы поддержать на всякий случай и своеобразно поощрить сербское правительство», как заметил Полетика. «Ненависть к эрцгерцогу, — отметил он, — легко преодолела у представителей господствующих классов царской России те монархические чувства, которые могло у них вызвать покушение на члена царствующего дома. Царские сановники, хорошо знакомые с австро-сербскими отношениями последних лет, не сомневались, что покушение инспирировано сербскими националистическими кругами».

Тем не менее до предъявления австрийского ультиматума позиция Петербурга была выжидательной, несмотря на периодические заявления о «решимости». Она радикально изменилась после визита в Россию французского президента Пуанкаре и премьер-министра Вивиани, по совместительству возглавлявшего МИД. Берхтольд задержал вручение ноты в Белграде до отъезда гостей из Петербурга вечером 10(23) июля, чтобы предотвратить возможность оперативных русско-французских консультаций, но перехитрил самого себя.

Опытный и прекрасно информированный президент не мог не понимать, куда идут события, а потому решил воспользоваться «визитом вежливости», даты которого были согласованы ещё в январе, для обсуждения ситуации со своим главным союзником. «В Париже на первых же порах дали себе ясный отчёт в общеевропейском характере зачинавшегося спора и не давали себя сбить с толку его балканским происхождением», — с неожиданной откровенностью проговорился Сазонов в своих многословных, но в целом бессодержательных мемуарах.

Понимали это и политические противники президента. Против визита выступили бывший посол в Петербурге Жорж Луи, которого Пуанкаре, в бытность премьером, отозвал с должности по просьбе Сазонова, и лидер социалистов Жан Жорес. Луи предупредил влиятельного экс-премьера Жозефа Кайо, что вояж будет иметь «большие последствия». Жорес в палате депутатов заявил, что, голосуя против дополнительного кредита на поездку, социалисты тем самым протестуют против системы тайных договоров. «Эти договоры тем более опасны, — записал его слова Вельтман, — что их тайные условия, неизвестные народным массам, могут не сегодня-завтра сыграть свою роль и повлечь за собою роковые последствия в связи с балканскими осложнениями».

О чём разговаривали французский президент и русский самодержец 7(20) июля в Кронштадте? Эту тайну они унесли в могилу, а свита почтительно стояла в стороне. Посол Палеолог зафиксировал лишь свои впечатления, потому что слов не слышал: «Видно, что они говорят о делах, друг друга спрашивают, спорят. Во-видимому, Пуанкаре направляет разговор. Вскоре говорит он один. Император только соглашается, но его лицо свидетельствует о том, что он искренне одобряет, что он чувствует себя в атмосфере доверия и симпатии». Царь и президент были людьми серьёзными и вряд ли тратили время на обсуждение здоровья друг друга или красот Балтийского моря. Через год Николай сказал одному из французских министров, что «никогда не забудет столь твёрдых речей, которые держал тогда Пуанкаре». В тот же день Вивиани обсуждал с Сазоновым конфликт на Балканах и заявил, что Франция не допустит унижения Сербии.