Читать онлайн «Афган: русские на войне». Страница 26

Все эти негативные последствия, естественно, уже упоминались при обсуждении решения о вторжении. Записка была представлена слишком поздно, чтобы повлиять на события, и не вызвала никакой реакции со стороны адресатов. Но, во всяком случае, ее авторы не были наказаны.

В Институте востоковедения в Москве, в отделе, занимавшемся Афганистаном, работало довольно много исследователей, изучавших политическую, экономическую и социальную жизнь этой страны во всех ее аспектах. Многих лингвистов в начале войны отправили в Афганистан в качестве переводчиков и советников. От сотрудников института невозможно было скрыть происходящее, и почти все они были против войны. Но политики к ним не прислушались{142}.

Британский МИД передал замминистра иностранных дел СССР, приехавшему с визитом в январе 1980 года, исторический доклад о провалах англичан в Афганистане. Тот ответил: «На этот раз все будет иначе». Так обычно и говорят, когда намереваются повторить чужие ошибки[25].

Многие хорошо осведомленные советские чиновники пришли в смятение. Сотрудник Международного отдела ЦК КПСС Анатолий Черняев 30 декабря заметил в своем дневнике, что мир единогласно осудил советские действия. Утверждения, что Советский Союз выступает за разрядку, превратились в труху. «Кому это было нужно? Афганскому народу? Возможно. Амин, пожалуй, довел бы страну до второй Кампучии. Но неужели мы только ради революционной филантропии и человеколюбия учинили акцию, которая встанет в ряд с Финляндией 1939 года, с Чехословакией 1968 года в общественном сознании. Аргумент — мол, нам надо было обезопасить границу, просто смешон… Думаю, что в истории России, даже при Сталине, не было еще такого периода, когда столь важные акции предпринимались без намека на малейшее согласование с кем-нибудь, совета, обсуждения, взвешивания — пусть в очень узком кругу».

Несколько недель спустя, пытаясь разобраться, как и почему было принято это решение, Черняев записал в дневнике: «Словом, маразм всей структуры, механизма верхотуры власти, в связи с маразмом ее верхушки и почти 75»летним средним возрастом всех остальных элементов верхотуры — становится опасным уже для существования государства, а не только для его престижа. А выхода нет никакого». Чиновники в Москве продолжали дискутировать о том, кто стоял за решением о вторжении. Черняев пришел, как ему казалось, к очевидному ответу: это КГБ воспользовался неспособностью Брежнева к действию и организовал это «преступление»{143}.

В начале нового года Анатолий Адамишин, подающий надежды чиновник МИДа, сделал в дневнике еще более резкую запись: «Не о Новом годе буду писать. За пару дней до него ввели мы войска в Афганистан. На редкость неудачное решение! О чем они думают? Видимо, друг перед другом упражняются в твердости. Мол, мускулы показываем. На деле же это — акт слабости, отчаяния. Гори он синим огнем, Афганистан, на кой хрен ввязываться в совершенно проигрышную ситуацию? Растрачиваем свой моральный капитал, перестанут нам верить совсем. Со времен Крымской войны прошлого века не были мы в такой замазке: все враги, союзники слабые и малонадежные. Если уж они сами не могут управлять своей страной, то не научим мы их ничему, с нашей дырявой экономикой, неумением вести политические дела, организовывать и т. д. Тем более, что ввязываемся, судя по всему, в гражданскую войну, хотя и питаемую извне. Неужели урок Вьетнама ничему не научил? Ну куда нам играть роль мирового спасителя, определиться бы как следует, что мы все-таки хотим во внешних (как и внутренних) делах. Но страшно то, что вроде не этим заняты руководители. Их забота — удержаться у власти, внутренние комбинации, демонстрация идеологической принципиальности, в которой мы, кстати, тоже запутались… Акция с Афганистаном — квинтэссенция наших внутренних порядков. Экономические неурядицы, боязнь среднеазиатских республик, приближающийся съезд, привычка решать проблемы силой, догматизм в идеологии — какая там социалистическая революция, какие революционеры, темень та же, что и все. Какая им помощь! С королем-то было лучше всего, слушался»{144}.

Американцы, конечно, пристально следили за тем, что затеяли русские в Афганистане. Самым надежным их источником была спутниковая разведка, позволявшая отслеживать изменения дислокации советских войск. Однако американцы осознавали, что очень слабо представляют себе причины этих перемещений. Семнадцатого сентября 1978 года помощник президента по вопросам национальной безопасности Томас Томсон направил своему шефу Збигневу Бжезинскому меморандум «Что Советский Союз делает в Афганистане». Отвечал он на этот вопрос так: «Мы не знаем»{145}.

После восстания в Герате американцы верно заключили, что русские едва ли пошлют армию на помощь непопулярному правительству{146}. К осени, по их оценке, советских сил в Афганистане по-прежнему хватало только для защиты советских граждан, но не для покорения страны. Тем не менее американцы начали готовить резервные планы на случай, если русские все же вторгнутся в Афганистан{147}. Позднее аналитиков обвиняли в некомпетентности: они якобы не смогли предсказать вторжение. Анализ развединформации, проведенный позднее ЦРУ, показал, что у этого провала есть простое объяснение: советские власти сами до последней минуты были не уверены, стоит ли вводить войска, когда и в каком количестве, так что для прогноза просто не было надежной основы.

Британцы не располагали такими разведывательными ресурсами, как американцы, но тоже следили за событиями. Убийство Тараки, по их мнению, повышало вероятность ввода войск СССР в Афганистан. Один британский чиновник ближе к концу ноября 1979 года задумался (возможно, он был наделен даром предвидения): «Не лучше ли для нас было бы установление социалистического режима, чем реакционного, основанного на исламе, и так повсюду доставляющего нам неприятности?»{148}

Когда вторжение все-таки произошло, большинство британских и американских аналитиков склонялись к тому, что СССР предпринял его помимо своего желания, чтобы предотвратить ущерб своим интересам в стране, входящей в законную сферу советского влияния. И до, и после вторжения британские аналитики однозначно отвергали идею, популярную в то время в прессе, что русские нацелились на незамерзающий порт в Индийском океане. И действительно, серьезных доказательств этой версии с тех пор не было. Не считать же таковыми пару замечаний в воспоминаниях одного советского военного, что советское вторжение могло стать первым шагом к захвату незамерзающего порта или же — еще одна тема западной пропаганды — к включению Афганистана в состав Советского Союза[26].

Обе эти версии, однако, стали существенным элементом масштабной обличительной кампании, которую развязали американцы и британцы. СССР, по их словам, нарушил нормы международного права: предпринял неспровоцированное нападение на своего крохотного соседа. Заявление о том, что советские войска были приглашены афганцами, представляло собой очевидный вымысел, точно так же, как перед вторжением в Чехословакию. Это, по утверждению Запада, был еще один пример ненасытных имперских амбиций СССР и убежденности советских лидеров, что «доктрина Брежнева» дает им право удерживать страны на своей орбите[27].

Возмущение было искренним, но в нем была и доля позерства. Американцы были оскорблены ситуацией в Иране, где дипломатов только что взяли в заложники. Президент Картер рвался в бой. Он заметил своему советнику: «Из-за того, как я повел себя в иранской истории, люди думают, что у меня кишка тонка хоть что-то сделать. Вы удивитесь, когда узнаете, каким жестким я намерен быть»{149}. Двадцать восьмого декабря он публично осудил Советский Союз, заявив на заседании правительства, что вторжение — «величайшая угроза миру во всем мире со времен Второй мировой войны» (забыв про куда более опасные Кубинский и Берлинский кризисы в хрущевскую эпоху), призвал к бойкоту Олимпийских игр в Москве и наложил на СССР экономические санкции. Премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер с энтузиазмом последовала его примеру{150}. Двадцать третьего января в ежегодном послании Конгрессу президент обвинил Советский Союз в попытке угрожать поставкам нефти на Запад и заявил: «Наша позиция абсолютно ясна… Попытка любой внешней силы установить контроль над регионом Персидского залива будет рассматриваться как угроза насущным интересам Соединенных Штатов Америки, и такая угроза будет отведена любыми средствами, какие потребуются, включая военную силу»{151}. Эти бескомпромиссные заявления, вскоре названные «доктриной Картера», были ничем не лучше вариантов, которые рассматривали советские лидеры, обсуждая вторжение. С надеждой на разрядку можно было проститься.