Читать онлайн «Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис». Страница 18

Итальянские женщины, которые со своими «мужчинами» и детьми сопровождают уличные оргáны, обычно опрятны и улыбчивы и в том, что касается обуви и общей чистоплотности, неизмеримо превосходят своих английских сестер по трущобам. Итальянская женщина – по крайней мере в Лондоне точно – всегда кажется намного лучше итальянского мужчины… Она чище, умнее, приятнее… Ранним утром ее «двор» – это совершенное вавилонское столпотворение – шум и болтовня… Здесь представлены не только неаполитанцы, но и сицилийцы, тосканцы, венецианцы; и правда, используемые здесь диалекты и говоры настолько различны, что отдельные круги итальянской колонии зачастую не в состоянии понять друг друга. Вечерами, обычно на пороге своих домов, мужчины… играют в азартные игры; в то время как женщины… ставят заплаты на одежду, болтают и жестикулируют, словно у себя на родине… Это странная жизнь, и еще более странно то, каким образом различные типы и национальности на протяжении поколений живут в «захваченных» особых кварталах столицы, заполнив их своими традициями, атмосферой и характером[118].

На фотографиях видно, что после замужества Ирма уверенно пытается сохранить свою репутацию стильной женщины, которую она, вероятно, имела в молодости и которая, по-видимому, выделяла итальянскую женщину в Лондоне; но ей явно было непросто отвечать потребностям и обязанностям, связанным с ее растущей семьей, в столь враждебном окружении. Свойственное ей сочетание шейной бархотки и блузки можно увидеть еще на фотографиях 1905 и 1915 годов, но этот символ континентальной изысканности подразумевает скорее определенную усталость и безнадежность, а к 1922 году, когда все попытки изобразить беззаботное существование были оставлены, ему на смену пришел домотканый хлопковый халат с набивным рисунком, который стал настоящей униформой для матерей-кокни из рабочего класса в период между двумя войнами.

Такие истории рассказывает старая одежда. И в потребовавшем кропотливой работы украшении гедонистического платья с Корк-стрит, и в тихом, почти безнадежном латании гардероба портного-иммигранта можно отчетливо различить дух викторианского города, в котором как в треснувшем зеркале отражаются гигантские популяции этических, экономических и социальных мигрантов, которым Лондон обязан своим гибридным характером и непостижимой душой. Как заключает миссис Кук: «Космополитичный характер Лондона привлекает как отбросы, так и избранных – худших, но и лучших – из всех стран и краев. „Во многом ад похож на город Лондон“, сказал поэт[119]… и он сказал правду. Религиозные и другие концепции по-разному описывают ад; но мы решимся утверждать одно: что ад будет в любом случае космополитичным»[120].

В истории пространственных взаимоотношений внутри Лондона Стрэнд долгое время был местом, где проходило течение, – границей, за которой происходила перемена мест, ролей и взглядов. До Великого лондонского пожара[121], когда Сити и Вестминстер были отдельными конурбациями, Стрэнд служил основным каналом коммуникации между ними. На всем своем протяжении он повторял изгибы Темзы и направлял людей, курсировавших между правительственными и торговыми центрами. Действительно, в какой-то момент Стрэнд был северной набережной Темзы. На протяжении XVI и XVII веков южная сторона улицы была окаймлена хорошо обставленными домами и садами тех состоятельных и титулованных лондонцев, которые считали необходимым сохранять срединное положение между торговлей и придворным политиканством. Расположенные к северу и северо-востоку от Стрэнда Линкольнс-Инн, Ченсери-лейн и Темпл также предоставляли легкий доступ к юридическим услугам, а начиная с XVIII века кофейни, таверны, бордели и торговцы эстампами и книгами, обосновавшиеся на узких средневековых улочках и дворах, которые вели в сторону Ковент-Гардена и Друри-Лейн, обслуживали интеллектуальные и телесные нужды растущего и все более искушенного местного населения.

К середине XIX века жилой характер этой улицы уступил место более профессиональным и туристическим интересам, и все же Стрэнд, помимо своей важной роли в процессе доставления товаров и информации от торгового прилавка до тронного места, обладал и другой, более сомнительной значимостью в качестве пункта притяжения для всех, кто ищет наслаждений. Именно этой значимости, о которой можно судить по заполнившим округу театрам, ресторанам и редакциям популярных журналов, Стрэнд обязан своей дурной славой, выделявшей его с 1860-х и вплоть до начала 1900-х[122]. Такое сосредоточение богатства, бизнеса и развлечений сделало Стрэнд главным развлекательным местом Лондона в то время, когда сама модная индустрия становилась более восприимчивой к тем принципам доступности, быстрых перемен и популярных тем современности, которые теперь вплелись в структуру и вошли в историю этой улицы. Сплетение этих современных сил в распространенной на рубеже веков фигуре актрисы составляет основной предмет исследования в этой главе, потому что хотя Стрэнд и его жители имеют менее очевидное отношение к производству моды, розничной торговле и потреблению, чем, например, Спителфилдс или Бонд-стрит, их вклад в создание нового космополитичного определения моды, основанного на темах публичности и известности, был в высшей степени значимым для дальнейшего развития лондонского стиля.

В 1908 году Эдвин Пью, журналист эдвардианской эпохи, ясно сознавал богатый потенциал весьма специфических и при этом быстро меняющихся условий игры и демонстрирования Стрэнда, когда отмечал его «высокие и узкие… и приземистые и кряжистые здания, кирпич и красный и серый гранит и штукатурку», каменные «карнизы, украшенные фресками и барельефами с классическими фигурами, рекламирующие какой-нибудь свежий товар материальной культуры – зеркальные витрины, широкие и ярко блистающие, простые витрины, наводящие на мысль о небогатом торговце свечами в убогом пригороде; гостиницы, заключающие в себе целый город, огромные караван-сараи… Есть здесь и такие исключительные здания, как причудливо преображенный Экзетер-холл, который раньше был местом религиозных собраний, а теперь сделался изысканно украшенным рестораном, роскошным, но популярным и недорогим»[123]. С обнародования плана преобразования Стрэнда, согласно которому предлагалось расширить эту городскую артерию там, где она особенно сужалась в районе Темпл-бар, и с расчищения нового прямого маршрута на Холборн через Олдвич и Кингсуэй начался процесс рационализации городских видов и транспортных потоков в этом районе, суливший гибель такому возбуждающему и резкому эклектизму. Обсуждение этого плана началось уже в 1860-е годы, когда Столичная палата строительных работ и ее преемник Совет Лондонского графства выразили желание очистить его дурную репутацию. Эту репутацию закрепляли за районом в первую очередь остатки триумфальной арки XVII века в Темпл-бар, которая была в 1878 году перенесена со своего изначального места на границе двух городов в более подходящее место – в Чесхант, в поместье одного миллионера-пивовара. Ее приземистый силуэт послужил фоном для нескольких карикатур на безумства моды. На одной из тех, что нарисована в 1770 году, изысканный денди переживает общественную катастрофу в ее тени: он подвешен за бриджи на крючок мясника, в то время как толпа гуляк одобрительно приветствует его неловкое положение.

К 1899 году вступил в силу Парламентский акт, в котором объявлялось о ликвидации первых улиц и зданий, воспринимавшихся как помеха, и непотребные сцены дебоша, подобные тем, которые изображали карикатуристы прошлого, под ударами стальной бабы отправились в небытие. Знамением времени стало то, что все призраки прошлого Стрэнда были практически буквально заперты за оградой, установленной ультрасовременной фирмой «Партингтон», «предприимчивым рекламным подрядчиком, [который] возвел огромные щиты перед обреченными на снос домами – самые большие из тех, что видели в Лондоне, и покрыл их рекламными плакатами, замечательно хорошо подобранными – как по размеру, так и по художественным качествам»[124]. Фотографии того времени зафиксировали расположенные с равным интервалом рекламные плакаты таких демократичных предметов мужской роскоши, как сигареты «Капстан», «пель-эль Олсопа», товаров повседневного спроса, включая «заварной крем Берда» и соль «Сереброс», а также товаров для здоровья, например «жидкой мази Сэндоу» и препарата «Боврила», который «отгоняет инфлюэнцу». О непреходящей славе Стрэнда как поставщика развлечений свидетельствовали афиши театров «Критерион» и «Адельфи», соседствующие с яркими плакатами, рекламирующими такие зрелища, как «Фауст» в театре Лицеум и «Бен-Гур» в театре Друри-Лейн. Когда щиты наконец убрали, открывшиеся просторы Олдвича символизировали уже иное, облагороженное представление об удовольствиях, в большей мере соответствовавшее гладким образам реклам «Партингтона» и усредненным вкусам новой массовой аудитории, нежели карнавальному хаосу и пикантным развлечениям, которые ассоциировались с прежним Стрэндом. Этот переход от исключительности к доступности нигде не был более заметен, чем в перестройке скандально известного театра «Гейети» (Gaiety). Газета Globe 12 августа 1903 года сообщала: