Читать онлайн «Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис». Страница 14

Таким образом, вестиментарные образы, задействованные такими исследователями, были рассчитаны так, чтобы отчасти апеллировать к общественному сознанию читателя, а отчасти – к страхам, имевшимся у представителей его класса. Риск воздаяния за пренебрежение всегда сохранялся, но поскольку литература описывала в основном отношения между бедными и богатыми, а не между капиталом и рабочей силой, под воздаянием понимали скорее разложение, а не физическое насилие или волнения рабочих, и именно в этом смысле фигура бедного чужеродного мигранта воспринималась как серьезная угроза. Присутствие его призрачной, одетой в лохмотья фигуры особенно заметно в знаменитом «Лондоне. Паломничество» Гюстава Доре и Бланшара Джерролда 1872 года. Историк искусства Айра Нэдел предполагает, что сила иллюстраций Доре заключается не только в их реализме (который для историка моды сильно компрометирован склонностью гравера к традиционным академическим канонам композиции и обобщениями деталей тел и одежды в романтическом духе), а в их символизме, который учил зрителя основам того, как воспринимать город и его значимость для данной эпохи. Доре и Джерролд выступали в роли «пилигримов, бродяг, подозрительных кочевников», решивших исследовать лондонских жителей всех классов, все время ища «образную сторону жизни и движения великого города». Главной темой их произведения стало идеализированное социальное и экономическое единство большого города, реально и символически стянутого берегами Темзы, утекавшей через доки в направлении портов Империи. К началу 1870-х годов такое представление о физическом единстве было слегка устаревшим, поскольку Лондон переживал быстрый процесс разделения в соответствии с профессиональными занятиями, условиями жизни, транспортными системами и отсутствием центрального управляющего органа. Поэтому к тому времени представление о раздельных, населенных различными жителями Ист-Энде и Вест-Энде было географической реальностью, которую тяжело было игнорировать, хотя ее психологические границы зачастую нарушались. В сфере воображения иллюстратору и журналисту удалось преодолеть эти различия таким образом, чтобы «неописуемое внешнее уродство», которое Мэттью Арнольд видел в Лондоне и описал в своей «Культуре и анархии», стало для Доре и Джерролда фантасмагорической и естественной целостностью, которая уравновешивала сказочную обстановку Холланд-хауса и Ледис-майл[89] с возвышенными тайнами опиумных притонов Лаймхауса или трущобами района Севен-дайалз. Как пишет Нэдел,

реальность города для Доре двойственна – он одновременно виден во всех подробностях и воображаем, узнаваем и иллюзорен. Доре показал городской мир викторианского Лондона глубоким и многообразным, и успех книги «Лондон. Паломничество» объясняется ее способностью взять город и его обитателей и превратить их в проявление и символ викторианской жизни[90].

Помимо путешествий и миграции, важных тем, через которые Лондон XIX века получал отображение в литературе и печатной культуре, существенным фактом жизни XIX века были передвижения рабочих и экономических беженцев, по крайней мере до 1880-х годов, когда развитие более регулярного найма неквалифицированных рабочих, механизация значительной части узкоспециальных операций, отмена храмовых и сельских праздников и ярмарок, а также победа магазина над торговцами вразнос обеспечили более высокий уровень городской стабильности и оседлость тех, чья жизнь до этого подчинялась смене сезонов и зависела от преодоления больших дорог. Историк Рафаэль Сэмьюел называл такое странствующее население «приходящими и уходящими», культура и вид этой важной, но нестабильной группы серьезно изменяли атмосферу города в определенное время года: «Жизнь таких путников имела определенное место в моральной топографии города XIX века. Железнодорожные станции и их окрестности всегда привлекали кочующее население, как и оптовые рынки… Кирпичные заводы на окраинах города постоянно служили местами ночевок, равно как газовые станции, железнодорожные мосты и виадуки». Их почему-то не замечали, словно коричневые и серые рубища таких босяков сливались с фоном локальной архитектуры и экономики. «В каждом промышленном и торговом центре были ирландские кварталы, „маленькие Ирландии“, чье население славилось своей привычкой часто менять место жительства… Мигрантскими были и кварталы, выходящие к воде»[91], хотя там чуждые черты жизни были менее скрытыми, более отчетливыми: «Видимо, в любом городе кварталы, находящиеся около верфей или берегов, всегда портятся», писала леди Белл в своей человеколюбивой книге «На фабрике» (1907). «Есть что-то в общении моряков… которые приходят и перемещаются, словно кочевники, за которых никто не готов ручаться, которые появляются и исчезают, не неся ответственности за свои слова или дела, что придает всему миру подобие беззакония и беспорядка»[92].

Нет ничего удивительного в том, что, когда писатели, исследовавшие викторианский Лондон, решали изобразить «городскую экзотику» в ее самой концентрированной и зрелищной форме, они устремляли взор на лондонский порт и доки, расположенные ниже по течению, как наиболее естественное ее месторасположение. Для Чарльза Найта, написавшего в начале 1870-х годов огромную «Энциклопедию Лондона», улицы Уоппинга[93] стали самодостаточной миниатюрной модной системой, предназначенной исключительно чтобы обслуживать вестиментарные и материальные потребности морского бродяги:

Каким бы ни выглядел Уоппинг в глазах сухопутного человека, для британского моряка это, без сомнения, романтический край… Мы идем по его длинным и узким улицам… отворачиваясь от его грязи, старости и убожества. Но… стоит нам оставить позади Тауэр-хилл и эти огромные склады справа – нарастающие этажами друг на друга и такие большие, что, кажется, они вполне могли бы быть складами для целой империи, а не одного городского дока, – каждый второй магазин тем или иным образом посвящен его потребностям, его наказам, его развлечению… Вот оптовый продавец матросской одежды, который изредка снисходит до того, чтобы бросить наполовину распакованную связку кителей в окно, и который может быстрейшим образом обмундировать команду целого корабля; а вот розничный торговец, который не слишком рад выставлять все свое существо при свете дня, и потому полностью закрывает всю переднюю стену, от тротуара до второго этажа, белоснежными парусиновыми брюками и грубыми лоцманскими куртками, верхними частями непромокаемых костюмов и всевозможными шляпами, от маленькой круглой щегольской до шапки разносчика угля… Аристократичный владелец магазина в Уоппинге, которого мы приняли за изготовителя математических инструментов, чьи витрины были полны ладно сработанными и отполированными до блеска медными устройствами всевозможных форм, мог бы произвести впечатление и на Бонд-стрит[94].

Эта концепция местной экономики, предложенная Найтом, упорядоченна, в ней имперская риторика использована, чтобы прочертить линии путешествий и коммуникаций (как реальных, так и символических), тянущиеся из Уоппинга к Вест-Энду и далее к имперским владениям. Хаос порта облагорожен благодаря живописному прочтению, в котором на первое место выходит богатая, но благотворная экзотика витрин и портовых каталогов, вызывающая язвительные сравнения с роскошью Бонд-стрит. Другие трактовки были менее лестными, граничащие с рекой районы представали в них как ничья земля, где аморальность и воровство процветают вследствие отсутствия внешних границ, и были открыты для свободного движения не только товаров и людей, но и порока. В этом контексте одежда, ее приличие или, наоборот, неприличие, стали мощным символом, и, как вспоминал в своей автобиографии «Вокруг Лондона» (1896) житель Восточного Лондона королевский адвокат Монтагю Уильямс:

Было бы безумием для любой уважаемой женщины или даже для любого хорошо одетого мужчины отправиться туда в одиночку. Даже полицейские редко отваживались заходить туда, и то только вдвоем или втроем. Обитатели Рэтклифф-хайвей жили за счет моряков. Там было много больших домов с меблированными комнатами, еще больше торговцев одеждой и обмундированием и несметное количество публичных домов и пивных, и буквально в каждом имелся танцевальный салон на задах бара… Не успевало судно пришвартоваться, как его облепляли торговцы, предлагающие свой товар, вербовщики матросов, продавцы обмундирования, контрабандисты и другие прожорливые хищники… Там можно было встретить моряков всех национальностей, включая множество португальцев, испанцев, итальянцев, греков, норвежцев и скандинавов. Рэтклифф-хайвей напоминала настоящее современное вавилонское столпотворение. Среди персонажей с сомнительной репутацией, которых можно было там встретить, встречались мужчины в моряцкой форме, продающие попугаев[95].