Читать онлайн «Шпионский Токио». Страница 12

Собор Воскресения Христова, или Николай-до

Основатель православной церкви в Японии архимандрит Николай (Касаткин) прибыл в Токио 28 февраля 1872 года. В то время в стране было запрещено и христианство, и проживание иностранцев за пределами специально выделенных для них территорий. В Восточной столице таким местом стал район Цукидзи на берегу Токийского залива. Сейчас там можно найти следы первых западных мигрантов в Токио — это хорошо известный японцам госпиталь Святого Луки — Сэйрока. Само здание госпиталя сегодня представляет собой грандиозный небоскреб на берегу залива с характерной перемычкой между двумя составляющими его «карандашами» где-то под облаками, но во дворе этого здания сохранился домик основателя Рудольфа Тесслера, дающий возможность представить облик всей клиники. Именно там провел последние дни своей жизни святитель Николай Японский, только умирать вернувшийся в миссию, там же лежал после мотоциклетной аварии в 1938 году Рихард Зорге.

В 1873 году положение с проповедованием в Японии иностранных религий резко изменилось, запрет был отменен, и немедленно на самом высоком холме города, к северу от императорского дворца, русским правительством была выкуплена в бессрочную аренду площадка под строительство духовной миссии. Выбор места был странным с точки зрения китайской геомантии фэншуй, очень популярной в средневековой Японии. Считалось, что именно с севера приходят злые силы, и высокий Суругадай как бы защищал от них императорский дворец. Значение построенного на вершине холма православного храма в таком случае могло расцениваться как минимум двояко. Но, так или иначе, ставший более чем на полвека абсолютной высотной доминантой Токио собор Воскресения Христова был возведен японской строительной компанией «Симидзу» в 1891 году по проекту русского архитектора Щурупова и под руководством главного застройщика Восточной столицы той эпохи английского архитектора и инженера Джошуа Кондера. Золотой крест на 35-метровом куполе был виден отовсюду в радиусе двадцати километров. Этот купол и верхнюю часть колокольни покрыли медными листами, а крепость сооружения, конструктивно никак не приспособленного к сейсмоактивной местности, должны были обеспечивать почти крепостные стены, местами достигающие толщины в 260 сантиметров. В плане храм имеет форму креста размером 44,5 метра с востока на запад и 36 метров — с севера на юг, и с самого начала вызывал удивление и восхищение всех, кто его видел. Сам владыка Николай гордился своим детищем и писал о нем: «Собор будет памятен, будет изучаем, подражаем — многие, не десятки, а, смело говорю, сотни лет, ибо он, действительно, замечательнейшее здание в столице Японии, — здание, о котором слава разнеслась по Европе и Америке еще прежде его окончания и которое, ныне будучи окончено, по справедливости вызывает внимание и удивление всех, кто есть или кто бывает в Токио».

Очень скоро храм Воскресения Христова получил в японском народе прозвище, популярное и сегодня: «Дом Николая» — Николай-до или, с учетом местного произношения, Никорай-до. Сразу после его освящения 8 марта 1891 года японцы отправились на осмотр собора как достопримечательности. Храм был открыт круглые сутки, а специально назначенный «гид» давал приходящим пояснения. В журнале «Православный вестник» была опубликована статистика посещений: с 7 апреля по 31 мая 1891 года в Никорай-до побывали 3646 человек, из коих 226 немедленно возжелали принять православие.

Воскресенский собор стал центром всей русской православной духовной миссии, сконцентрировавшейся вокруг него. Рядом с собором и еще до его постройки были возведены два двухэтажных корпуса миссии, в которых в том числе находились домовая церковь и кабинет самого Николая Японского — с полукруглым выступом на втором этаже на южной стороне здания миссии. В соседнем строении разместилась женская семинария, в которой готовились к служению японские девочки-подростки, а чуть дальше, в северо-западном углу, была выстроена трехэтажная библиотека. Еще дальше, но уже к юго-западу, располагалось двухэтажное деревянное здание в традиционном японском стиле с деревянными и бумажными перегородками и покатыми склонами черепичной крыши — семинария мужская. Она была открыта задолго до постройки собора, еще в 1875 году, и предназначалась для подготовки священнослужителей-японцев. С историей попадания в нее русских учеников вы уже знакомы, а потому вернемся к храму. По меткому замечанию историка православия в Японии Э.Б. Саблиной, «с самого начала XX века на Воскресенский собор с каким-то роковым постоянством… стали обрушиваться несчастья». Русско-японская война, смерть архиепископа Николая 16 февраля 1912 года, революция в России — все это сильно подорвало и популярность Никорай-до, и его возможности. Из-за прекращения финансирования с родины пришлось закрыть в 1918 году духовные училища, и в здание мужской семинарии въехал японский госпиталь. Он и сейчас находится там же — на том месте на склоне холма, где когда-то фотографировались у входа в японскую школу русские и японские ученики, где располагался зал для занятий дзюдо, где готовились к жизни, как они думали, будущие переводчики, а на деле — разведчики. Пусть они не представляли себе свою судьбу, и никогда семинария не была «школой шпионов», но она накрепко оказалась связана с судьбами наших и японских сотрудников спецслужб. Тяжесть этой школы они не забудут никогда: в дошедших до нас уникальных свидетельствах этого выражена такая боль и такая мощь воспоминаний о семинарии, что лучше, чем это передали они, мне рассказать не под силу. В одном из официальных документов разведки сохранилась запись Василия Ощепкова (напомню: семинарию он по идеологическим мотивам всегда называл школой): «Я русский патриот, воспитанный хотя и в японской школе. Но именно эта школа научила меня любить свою родину, свой народ…» То, что Ощепков сказал о японцах далее, до сих пор не подлежит публикации.

Исидор Яковлевич Незнайко, единственный из известных мне семинаристов, доживший до глубокой старости, на склоне лет записал аудиописьмо, обращенное к детям и внукам. Две минуты речи ветерана японоведения, «секретного связного советской разведки», наполнены энергией и даже пафосом, но в одном месте голос Незнайко срывается на рыдания: «Тут тоже было для меня нелегко… И даже скажу — очень и очень тяжело! Оторванному от родины и от родителей… Но я… крепился и пережил все трудности». В устах людей, привыкших ходить по лезвию самурайского меча и под прицелом чекистского нагана, такие признания дорогого стоят…

Сейчас, чтобы подойти к госпиталю, нужно перейти дорогу, а тогда вся миссия была обнесена единым забором.

Результаты подобного деления в прошлом значительной храмовой территории — обычное дело для Японии, а особенно для больших ее городов. Уже знакомый нам храм Эйсёдзи, например, будучи колыбелью дзюдо, располагал значительно большей территорией, чем нынешнее более чем скромное святилище. Но, когда Василий Сергеевич Ощепков поднялся к своей альма-матер в 1925 году, он мог бы посмотреть на здание, где прошли важнейшие шесть лет его жизни, где сформировался его характер, его взгляды на мир и на себя. Мог бы — если бы не одно важное обстоятельство: семинария сгорела, и на ее месте уже стояло заново построенное здание госпиталя.

Преемник святителя Николая на его посту, принимавший в 1913 году выпускные экзамены у Ощепкова, митрополит Сергий (Тихомиров) позже вспоминал: «Утро 1 сентября 1923 года не предвещало ничего особенного. Время до обеда… В эти часы приходил ко мне по делу молодой катехизатор Яков Ямагути и, вероятно желая сказать мне приятное, сказал по-японски: “Давно не было землетрясения, прекрасно”, — на что я ему шутя ответил: “Наоборот, худо; если теперь и тряхнет, то уже сильно, и, кто знает, не тряхнет ли и сегодня”. А нужно заметить, что в Токио небольшие толчки и неразрушительные землетрясения бывают часто. В 1923 же году их не было с ранней весны. И это обстоятельство многих беспокоило… 11 часов 58 минут 44 секунды… Я стою у стула в столовой и читаю газету. Затрясло… Продолжаю читать газету. Однако начало качать так, как я не испытывал ни разу с 1908 года. Стоять на ногах было трудно…»

Далее архиепископ Сергий описывает, как он спустился во двор миссии, где все было скрыто облаком пыли. Когда пыльное облако рассеялось, то его взору предстала картина разрушений: «С крыш всех миссийских домов спала вниз черепица, вместе с сухой глиной, на которую сорок семь лет назад она была наложена… Трубы или сломаны и лежат уже внизу на земле, или сломаны, но еще стоят на крышах, на своих местах… Начался второй удар. Земля колебалась, как волны в море. Дома тряслись как легкие ящики. Сломанные трубы на крышах прыгали на своих местах, но не валились вниз, напоминая движения “ваньки-встаньки”. Черепица продолжала лететь вниз. Чугунный забор миссии раскачивало в стороны на аршин. Шум бьющихся друг о друга телефонных, телеграфных и электрических проводов. Бледные лица собравшихся. Слезы на глазах. Жуткая картина». После первого толчка северная стена главного здании миссии отделилась от стен восточной и западной и задержалась от падения только стропилами. Ее пришлось разобрать позже вручную, чтобы она никого не придавила. Сегодня на ее месте выстроена новая, но со значительно сокращенным (на три окна) северным выступом. Сорокаметровая колокольня собора переломилась и упала вниз на купол — на ее месте поднята новая, несколько измененной формы, с закругленным куполом и пониже. Крест с купола упал. Но самое страшное было еще впереди: в деревянно-бумажном Токио во время землетрясения почти везде готовили обед на открытом огне. Начался грандиозный пожар, унесший жизни сотен тысяч человек. Сгорел Николай-до, сгорели все миссийские здания, семинарии и библиотека. Митрополит Сергий вспоминал: «Я вошел в него (собор. — А.К.) северными дверями; западные двери и паперть были завалены развалинами колокольни. Уже ни дыму, ни чада. Вот догорает над южной дверью рама иконы. Во всем соборе не осталось ни вершка несгоревшего дерева. А было его много: восьмивершковые балки, везде вершковые полы, дощатые обшивки сводов потолка и купола, деревянные полы и лестницы на колокольню, деревянный трехъярусный иконостас. Деревянный шпиль. В таком величественном соборе и столько горючего материала! Как будто нарочито были собраны подтопки! Железные каркасы купола от жары размякли и обвалились внутрь собора. Колокола расплавились полностью. Металлическая и серебряная утварь вся или расплавилась, или сильно повреждена. Облачения, митры — все сгорело. Велик ли убыток? Колоссальный! Но “колоссальность” потери нужно измерять не стоимостью вещей, а тем, что все это 30 лет, с 1892 года, выпрашивалось, собиралось, тщательно хранилось; что все сгоревшее — “жертвы”, “сердца” добрых благодетелей. И вдруг в один вечер — не осталось ничего… Все я потерял: иконы, книги, труды, одежду, дома, библиотеку, школу, собор…»