Читать онлайн «Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов». Страница 53

Весной-летом 1941 года США и еще больше Англия убеждали Японию удовольствоваться уже совершенными военными захватами, не переступать черты, за которой трения с американцами и англичанами перерастут в конфликт. Теперь ее предупредили: впредь только несиловая экспансия.

От гитлеровской Германии требовали сдать часть добычи. Какую? Из декларации неясно, с какого времени и какие территориальные изменения подлежали ревизии. Забыли проставить дату, так же как упустили помянуть среди милых сердцу президента и премьера свобод религию? Не верится, что случайно, ибо для Востока и для Запада держали про запас различные эталоны самоопределения, прав и самоуправления.

В Берлине умели расшифровывать как телеграммы противника, так и написанное между строк в декларациях. Там ведали, чем Вашингтон и Лондон соблазняли японцев, и считали возможным предположить, что нечто подобное держат про запас для немцев. Гитлера не воодушевляло, конечно, что плоды его агрессии германскому империализму дозволялось при некоторых условиях пожать без фюрера, что в зените всевластия от главаря режима требовали самопожертвования. Авантюрист до мозга костей сделал авантюристический вывод: если Рузвельт и Черчилль начертали силуэт оливковой ветви, то он поможет им дорисовать детали. Надо лишь поскорее расправиться с Россией, овладеть ее ресурсами, чтобы уравняться с США по сырьевому, продовольственному и промышленному потенциалу.

Кредо своего «восточного похода» нацистский главарь выразил в середине июля 1941 года в формуле: «во-первых, господствовать, во-вторых, заправлять, в-третьих, эксплуатировать». «Борьба за гегемонию в мире, – подчеркивал Гитлер, – будет решена для Европы путем захвата русского пространства. Это сделает Европу самой неприступной в мире крепостью»[440].

Было бы мало проку вырывать Ф. Рузвельта из реальной среды, в коей он вращался, или приписывать президенту ясновидение, каким он не обладал. У него был свой набор привязанностей и антипатий, привычек и суеверий. Но все перекрывали, напишет позднее Р. Шервуд, наблюдавший Рузвельта с близкого расстояния, «исключительная расчетливость и умение пользоваться этим своим качеством очень обдуманно и тонко». В другом месте Шервуд подметит, что президент был «чрезвычайно тонким и скрытным человеком, умевшим искусно уклоняться, человеком, которого нельзя было подтолкнуть или уговорить на определенные обещания, противоречившие его суждению, воле или инстинкту»[441]. Р. Шервуд упустил сказать, что Рузвельт был суверенным в своих решениях, но не в своем мировосприятии. На него нередко большее влияние оказывали не объективные посылки, а советы и подсказки ближайшего окружения. Поэтому к составу президентской команды желательно всякий раз присматриваться, и потщательней.

Это – к тому, что Атлантическая хартия не являлась сертификатом англо-американского братания. 21 августа в послании конгрессу по поводу итогов Атлантической конференции президент охарактеризовал нацистскую Германию как «главного агрессора современности» и отверг возможность компромиссного мира с нею. Такой мир, по словам Рузвельта, дал бы Германии преимущества, которыми она не преминула бы воспользоваться для установления контроля над Европой, Азией и Америкой[442].

Рузвельт неспроста заговорил о сепаратном мире. Он отвечал критикам у себя дома, выступившим с осуждением Атлантической хартии, будто бы излишне суровой в требованиях к Германии, и предупреждал «умиротворителей», оживившихся в Англии, чтобы те не вздумали интриговать за спиной США. В сентябре-октябре 1941 года даже У. Черчилль не был свободен от крена к сделке с Германией. В любом случае сепаратной по отношению к СССР.

Далеко не все политические, экономические, идейные нити, связывавшие Вашингтон, Лондон и Берлин, были к лету 1941 года обесценены и оборваны. Идея какого-то взаимопонимания висела в воздухе. Слова заместителя министра иностранных дел Англии Батлера, сказанные И. Майскому 17 октября 1939 года, не теряли настораживающего смысла.

«За прочный мир – лет на 20–25 – мы готовы были бы хорошо заплатить, – рассуждал тогда Батлер. – Мы не остановились бы даже перед значительными колониальными уступками Германии. Империя у нас большая, и не все ее части нам очень нужны. Можно было бы кое-что выкроить для немцев… Однако мы должны быть уверены, что игра стоит свеч, то есть мы должны быть гарантированы, что если сейчас мы сделаем уступки и заключим соглашение, то мир и статус-кво будут обеспечены по крайней мере для целого поколения. Иначе не имеет смысла… „Мирная оффензива“ Гитлера (6 октября 1939 года) может считаться провалившейся. Но это отнюдь не исключает того, что „мирная оффензива“ может повториться несколько позже и с гораздо большими шансами на успех. В ходе войны такие „мирные оффензивы“, вероятно, не раз будут возникать. Какая-нибудь из них увенчается успехом»[443].

Предложил бы или нет Гитлер мир США и Англии сразу после достижения своих целей в «русском походе», – сегодня вопрос риторический. Но факт остается фактом: с июня 1941-го по лето 1942 года большую активность в заигрывании с западными державами проявляли в Германии не оппозиционеры, но представители Риббентропа, действовавшего с разрешения фюрера, а также посланцы Гиммлера.

24 сентября 1941 года СССР выразил «согласие с основными принципами декларации» Рузвельта и Черчилля, предпослав своему согласию оценку положения и задач, вытекавших из войны с гитлеровской Германией, в том числе при определении послевоенного устройства мира. Советское правительство заявляло о приверженности принципам мира и добрососедства и коллективного отпора агрессии, целостности и неприкосновенности границ государств, права каждого народа по своему усмотрению устанавливать общественный строй и форму правления[444]. Этот советский акт лег тормозным башмаком на пути многих замышленных в западных столицах комбинаций с двойным и тройным дном[445].

Для характеристики позиции Вашингтона этого периода биограф генерала Маршалла избрал слово «смутная». Линии, «излишне» будоражившей Гитлера и вызывавшей его на столкновение с США, противился К. Хэлл. Закон о воинской повинности был утвержден палатой представителей – кстати, в день подписания Атлантической хартии – большинством всего в один голос. Открыто «антивоенную» позицию заняла республиканская партия. Активизировали антисоветскую обработку общественности клерикальные круги, изоляционисты, реакционеры.

Против хартии выступила «комиссия по изучению основ справедливого и длительного мира», созданная в 1940 году американскими церковниками. Ее председатель Дж. Ф. Даллес опубликовал брошюру, направленную против обещаний предоставить народам свободу. Он требовал «политической реорганизации континентальной Европы на базе какого-либо федерального содружества», включающего Германию в ее новых границах, правда Германию «дезинтегрированную». Даллес ратовал за неограниченную экспансию американского капитала, в частности в Китай и Японию[446].

Трудно пройти мимо почти текстуальных совпадений в сочинении Даллеса и в документе, составленном в мае 1941 года К. Герделером. Та же «политическая реорганизация» при сохранении за рейхом аннексированных территорий. И там и тут объединение вооруженных сил членов нового альянса, ядром которых должен был стать вермахт. Герделер отводил Германии роль лидера европейского «антибольшевистского» блока по причине центрального положения рейха, его силы и «исключительной эффективности»[447]. После войны те же идеи составят костяк доклада Г. Гувера (март 1947 года), а внедрит их в него небезызвестный пангерманист Г. Столпер.

Среди мотивов, склонявших Рузвельта к лавированию, было стремление не дать японцам лишнего повода искать из солидарности с Берлином обострения отношений с США. Борьба одновременно против Германии и Японии расценивалась военными (адмирал Старк и другие) как невыгодная. Они рекомендовали, если вооруженного конфликта не избежать, такой образ действий, который вызовет немцев на объявление войны Соединенным Штатам, а Токио позволит сохранить нейтралитет.

Президент и премьер по настоянию последнего условились на атлантической встрече предпринять демарш перед японцами, дабы удержать их от движения на юго-запад. Не исключалось, что в итоге Токио может повернуть на север. Для нивелировки риска считалось достаточным информировать СССР о переговорах с Японией, когда они начнутся, и в случае готовности Москвы содействовать стабилизации отношений западных держав с Японией имелось в виду предупредить Токио, что США не останутся «безразличными к любому конфликту в северо-западной части Тихого океана, считая Советский Союз дружественной державой»[448].

Рузвельт уклонился от реализации договоренности об этом демарше. Соответственно отпала информация для Москвы, просьба к ней о содействии и предостережение в адрес Японии. Склад мыслей тем не менее говорит сам за себя. Быть может, его надо соотнести с соображениями, которые в передаче Р. Шервуда выглядели так: «Хотя нападение Гитлера на Советский Союз до сих пор было подлинным благодеянием в войне против Германии, оно имело тенденцию уменьшить (русскую) угрозу на японском фланге в Маньчжурии и потому увеличивало опасность дальнейшего продвижения Японии в других направлениях»[449].