Читать онлайн «Круто! Как подсознательное стремление выделиться правит экономикой и формирует облик нашего мира». Страница 58

Помимо того, что героический образ бунтаря так привлекателен, обращение к бунтарскому инстинкту (даже если для этого требуется придумать врага-тирана) – успешный способ стимулирования групповой идентичности. Так как эта стратегия ведет к внутригрупповому сотрудничеству, она все чаще используется для активизации общественных движений. Но в сегодняшней политике она доходит до абсурда: одна сторона представляет другую как вековечных тиранов, отводя себе роль героических бунтарей{340}. Например, Сара Пейлин во время дебатов с Джо Биденом (оба баллотировались в вице-президенты) так часто называла себя и Джона Маккейна диссидентами, что это мгновенно стало почвой для насмешек (не говоря уже о том, что «консервативный диссидент» – это явный оксюморон). Несмотря на то что иерархии как таковой в современном обществе не существует, в политических дебатах весьма популярно обвинять оппонентов в принадлежности к элите. Консерваторы говорят о «либеральном медиаистеблишменте» и даже о «хипстерской элите», а хипстеры высмеивают мейнстрим{341}.

Чтобы понять смысл перехода от бунтарской крутизны к сетевой, необходимо помнить о том, что в последние тридцать лет плюрализм, социальная фрагментация и распространение разных стилей жизни занимали все более сильные позиции. А это означает, что теперь бунтарский инстинкт срабатывает в отсутствие иерархии. В частности, ценности, о которых сигнализирует крутизна, изменились с появлением новых сил отбора, действующих в условиях экономики знаний и более плюралистичного общества. Хотя критики настаивают на том, что вместо крутизны с ее изначальным бунтарством мы теперь видим лишь ее бледное и неискреннее подобие, нам кажется, что «постиерархическая» крутизна, возникшая в результате перехода от бунтарской к сетевой, – это все же нечто в целом позитивное. Чтобы вы поняли почему, давайте рассмотрим возникновение сетевой крутизны в качестве ответа на значительные общественные перемены начала девяностых годов.

Многие думают, что контркультура шестидесятых закончилась провалом. Подобные мнения в конечном итоге можно свести к образу продавшихся и влившихся в мейнстрим хиппи, самым ярким представителем которых, пожалуй, будет Джерри Рубин[71]{342}. Но приверженцы таких взглядов упускают из виду один очень важный момент: центр контркультуры шестидесятых, Сан-Франциско, впоследствии стал центром компьютерной революции. И это вовсе не случайность. Хотя многие из представителей контркультуры объявляли себя противниками технологий, другие видели в компьютерах освобождающую силу. Как написал в 1995 г. Стюарт Бранд, ключевая фигура этой революции, «настоящее наследие поколения шестидесятников – это компьютерная революция»{343}. Вдохновленная технофильскими прозрениями Бакминстера Фуллера, взглядами Маршалла Маклюэна и идеями контркультуры шестидесятых, значительная часть того поколения с радостью восприняла то, в чем видела освобождающий потенциал технологий, и помогла ему оформиться своими контркультурными идеями.

В описаниях компьютерной революции преобладают сведения о технологических переменах. Но обычно ничего не говорится об идеях, лежащих в основе этих перемен. Действительно, не одна компьютерная технология появилась в результате видений, вызванных ЛСД. Даже Стив Джобс говорил, что прием ЛСД был одним из самых важных опытов в его жизни{344}. Мы не будем здесь подробно исследовать сложный переход от контркультуры к киберкультуре, тем более что это уже неоднократно делалось{345}. Но стоит отметить вот что. Человеком, который применил в 1990 г. термин «киберпространство» (его придумал фантаст Уильям Гибсон) к зарождавшемуся Интернету и написал в 1996-м определяющий документ под названием Декларация независимости киберпространства, был Джон Перри Барлоу, более двадцати лет сочинявший тексты для Greatful Dead. Децентрализованная структура Интернета сама по себе стала наследием недоверия к единой власти. Сегодня такие организации, как OpenNet Initiative, следят за соблюдением принципа открытости Интернета, а Psiphon предлагает обходные пути для пользователей из тех стран, где существует интернет-цензура.

Наше повседневное общение с компьютерами также опирается на прямое наследие контркультуры шестидесятых – свободное и открытое компьютерное обеспечение (Free/Open Source Software, FOSS), которое появилось благодаря усилиям таких людей, как хакер из Массачусетского технологического Ричард Столлман и создатель Linux Линус Торвальдс. В отличие от закрытого программного обеспечения (например, Windows) FOSS позволяет пользователям изменять и использовать его любым способом – за исключением установления каких-либо ограничений{346}. Такие компании, как Oracle, IBM и Google, приветствовали появление открытого ПО. Например, открытой будет самая популярная в мире операционная система для мобильных устройств, Android, на которой сейчас работает больше смартфонов, чем на всех остальных платформах вместе взятых. Самое популярное ПО для веб-серверов, Apache (его используют более ста миллионов сайтов), – это тоже FOSS. С появлением открытого ПО возникли очень интересные вопросы, связанные с правами собственности, так как понятие владельца в данном случае совершенно неясно. На сайте Linux среди часто задаваемых вопросов есть и такой: «Можно ли назвать Linux формой коммунизма?»{347} Эти идеи сыграли важнейшую роль в демократизации технологий, финансов и информации, да и в развитии демократии как таковой{348}.

Хотя компьютерная революция не разрушила капитализм (что служит мерой успеха для некоторых критиков), она все же кардинально изменила мир – и стала основной движущей силой перехода от бунтарской крутизны к сетевой. Последняя возникла как ответ на общественные и экономические реалии девяностых, став средством демонстрации тех черт, которые приобрели первостепенное значение для социального отбора в условиях новой экономики знаний. Судьбоносным для этой трансформации стал октябрь 1994 г., когда Netscape Communication запустила свой интернет-браузер Navigator. Через год свой браузер выпустила и Microsoft. Хотя Интернет к тому моменту существовал уже много лет, его коммерческое использование было под запретом, пока в 1991 и 1995 гг. в политике не произошли серьезные изменения. Кроме того, Navigator был первым браузером с кодировкой, позволявшей осуществлять безопасные онлайн-транзакции, что подготовило почву для дальнейшей коммерческой трансформации Интернета.

Распространение Интернета привело к расцвету экономики знаний, которая развивалась по меньшей мере с семидесятых годов. Проследить это развитие можно, изучив изменения в количестве и качестве патентов. В районе 1983 г. началось увеличение числа патентов, связанных с производством знаний, а после 1994-го произошел резкий взлет в таких сферах, как компьютеры, биотехнологии, фармакология и хирургия. В то же самое время патентов промышленного характера стало меньше (например, в сфере металлообработки больше всего патентов было зарегистрировано в 1974 г.). Но подлинным символом перехода к экономике знаний стало появление Интернета и новых медиа (интерактивных СМИ). Эти технологии фундаментально изменили природу коммуникаций и взаимодействия, что привело к огромным политическим, экономическим и культурным переменам, а также сыграло важнейшую роль в распространении разных стилей жизни в последние несколько десятков лет.

Чтобы достичь успеха в эпоху знаний, требуются совсем не те качества и навыки, чем раньше. В то время как основой индустриальной экономики были природные ресурсы и физический труд, в экономике знаний ключевая роль отводится интеллектуальной собственности, человеческому капиталу, креативности и инновациям. Эти различия отражает увеличение пропасти между теми, кто имеет высшее образование (сорок пять миллионов человек в США), и теми, у кого его нет (восемьдесят миллионов). В 1980 г. сотрудники с высшим образованием зарабатывали на 40 % больше, чем сотрудники со средним. Сегодня разница достигла примерно 80 %. Одной из причин этого служит относительно небольшое число выпускников колледжей: постепенное их увеличение не соотносится с темпами развития экономики знаний{349}. Как отмечает экономист из Массачусетского технологического института Дэвид Отор, несмотря на то, что большая часть дискуссий все еще посвящена пропасти между 1 % населения с наивысшими доходами и оставшимися 99 %, рост неравенства доходов в пределах этих 99 %, обусловленного разницей в образовании и квалификации, имеет столь же серьезные последствия{350}.

Социальные сигналы крутизны теперь иные: они стали отражать качества, особенно ценимые в экономике знаний. Бунтарская крутизна имеет отношение исключительно к мятежу, а сетевая – к нестандартности, творчеству и обучению. Кроме того, сетевая крутизна распространена гораздо шире, чем когда-то бунтарская, так как ее нормы соотносятся с успехами современной экономики. Чтобы разобраться в том, как изменились сигналы крутизны, давайте для начала рассмотрим важность инноваций для экономики знаний и их связь с нестандартностью, которую люди используют как сигнал своей способности к созданию нового.