Читать онлайн «Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми». Страница 28

14

Я весьма остерегаться буду вступить в рассуждения философские, которые можно учинить о выгодах и неудобствах сего установления языков; мне непозволительно возражать заблуждения народные, а притом ученое множество столь много почтения имеет к своим предрассудкам, что не может терпеливо снести мнимые мои странные мысли, и так, пускай говорят такие люди, которым не поставляют в преступление что они смеют принимать иногда рассудки против мнений многочисленной толпы. Nec quidquam felicitate bumani generis decederet, fi pulfa tot linguarum pefte et confufionem vnam artem callerent mortals, et fignis moti, bus geftibusqne licitum foret quiduis explicare. Nunc vero ita comparatum eft, vt animalium quae vulgo bruta cveduntur, melior longe quam noftra bac in parte videatur condition, vt pote quae prompitius et forfan felicius fenfus et cogitations fuas fine interprete fignificent fi peregvino vtantur fermone S. Vossivs de poemat. Cant. & viribus Ruthmi, p. 66.

Платон показывая сколько понятия о количестве раздельном и о его сношениях нужны и в самых малых художествах, справедливо смеется писателям своего времени, которые утверждали, что Паламед изобрел числа при осаде Троянской, как будто б, говорит сей философ, Агамемнон мог не ведать до того сколько он имел ног? В самом деле чувствуется невозможность, чтоб сообщество и художества дошли до того состояния, в каком они были во время Троянской осады, а люди не имели еще употребления чисел и счету: но нужда знать числа прежде приобретения других знаний не делает воображения вымысла числе удобнейшим когда имена числе напоследок стали известны, то легко уже изъяснить их смысл и произвести те понятия, которые сии имена представляют: но для изобретения числе надлежало, прежде нежели возможно было, постигнуть сии самые понятия, так сказать, познакомиться с рассуждениями философскими, приучиться рассматривать вещи по их единой существенности, и независимо от всех других усмотрений, которое отделение мыслей есть трудное весьма метафизическое, и гораздо мало естественное, но без которого, однако ж, сии понятия не могли бы никогда пронестись от одного рода к другому, ни числа сделаться всеобщими. Дикий мог рассматривать особливо правую свою ногу и ногу левую, или смотреть на них вдруг при нераздельном понятии их одной пары, никогда не мысля что он имеет две ноги, ибо совсем иное дело есть понятие представляющее, которое нам изображает предмет, а иное понятие числительное, которым предмет определяется, а еще меньше того в состоянии был он счесть до пяти, и хотя положа одну свою руку на другую, мог он применить, что пальцы обеих соответствовали между собою точно, однако ж, он весьма далек был от того, чтоб помышлял о равенстве их числа. Он не более знал числа перстов своих, как и число своих волос, и если б подав ему разумение что такое есть число, кто-либо ему сказал, что он столько же перстов на ногах, сколько на руках имеет, то может быть, он весьма бы удивился, когда бы по сравнении нашел что та самая правда.

Не должно смешивать самолюбие с любовью к самому себе, две страсти весьма различные по своему свойству и по действию. Любовь к самому себе есть чувствование естественное, которое влечет всякое животное бдеть о своем собственном со хранении, и которое управляемо будучи в человеке разумом, и умеряемо жалостью, производит человеколюбие и добродетель. Самолюбие ж ни что иное есть, как чувствование относительное поддельное, родившееся в обществе, которое влечет каждого человека особливо почитать себя больше и лучше, нежели всех других, которое вперяет людям все то зло, кое они друг другу взаимно причиняют, и которое есть прямой источник чести. // По надлежащем уразумения сего, я говорю, что в нашем первобытном состоянии, то есть, в состоянии подлинно естественном, самолюбия нет, ибо как каждый человеке особливо почитает себя самого единого таким зрителем, который бы его примечал единым только существом в свете, которое бы принимало в нем участие, и единым судиею собственных его достоинств, то не возможно, чтоб чувствование, имеющее свой источник в сравнениях, каких он делать не в состоянии, могло произрасти в его душе. По той же причине, сей человек не может иметь ни ненависти, им желания к отмщению, которые страсти не иначе могут родиться, как от мыслей какой-либо полученной обиды; а как только презрение, или желание повредить, а не самое зло составляет обиду-то люди, незнающие ни ценить себя, ни сравнивать с другими, могут делать многие взаимные насильства, если им из того есть какая выгода, но совсем друг друга не обидны. Словом сказать, каждый человеке не взирая почти на подобных себе иначе, как на животных другого рода, может похищать добычу у слабого, или уступить свою сильнейшему пред собою, не представляя себе иного сии хищения, как только естественными происшествиями без наималейшего чувствования буйства, или досады, и без всякой другой страсти, кроме оскорбления или радости о добром или худом успехе.

Весьма достойно сие примечания, что от толь многих лет Европейцы трудятся и мучатся, чтоб диких людей, разных стране света, привести к своему способу жизни, но ни одного еще до сих пор не могли к тому привести, ниже помощью самого Христианства: ибо наши законопроповедователи делают там иногда Христиан, но никогда не делают людей гражданских. Ничто не может преодолеть непобедимое отвращение, которое они имеют к принятию наших нравов, и чтоб жить по нашему обычаю. Если сии бедные дикие суть столь ненастны, как они говорят, то по какому непостижимому повреждению разума непременно отрицаются они просветиться по нашему подражанию, или научиться жить счастливо между нами; между тем как в премногих книгах мы читаем, что французы и другие европейцы убегали добровольно к тем народам, и провождали там всю свою жизнь, не похотев уже оставить столь странного обычая жизни, также находятся и законопроповедатели разумные, которые с умягчением сердечным жалеют о тех тихих и беспорочных днях, которые они провождали у сих народов, толь нами презренных? Если ответствовать мне будут, что не имеют они довольного просвещения, дабы рассудить здраво о своем состоянии, и о нашем, то я на сие опять скажу, что оценение благополучия не столько есть дело разума как чувствования. А притом сей ответ может обращен быть против нас еще с высшею силою; ибо расстояние от наших понятий до того расположения разума, в каком надлежит быть для постижения вкуса, какой находят дикие люди в своем способе жизни, есть далее, нежели от понятия диких людей до тех понятий же, кои могут им дашь постигнуть наше житие. И в самом деле, по нескольких примечаниях, легко им можно видеть, что все наши труды направляются на два только предмета, именно: чтоб иметь для себя способности в жизни, и уважения у других, но какое средство нам есть вообразить тот род увеселения, которое дикий человек находит в том, чтоб препровождать жизнь свою одному посреди лесов, или в рыбной ловле, или свистать в худую дудку, не умея никогда сделать ею надлежащий тон, и не печась отнюдь чтоб и научиться тому? // Несколько раз привозили диких людей в Париж, в Лондон и в другие города, и с великим тщанием показывали им наши роскоши, наши богатства и все наши художества самые полезные, и самые достойные любопытства, но все сие никогда не возбуждало в них кроме неосмысленного удивления без наималейшего движения к пожеланию чего-либо. Я помню, между прочим, историю об одном начальнике некоторых американцев северных, которого привозили к Аглинскому Двору около тридцати лет тому назад. Ему предлагали превеликое множество вещей пред глаза его, дабы выбрать ему в подарок что ему наилучше могло бы понравиться, но ни к одной изо всех не показал он ниже малого желания. Наши оружия казались ему тяжелы и беспокойны, башмаки жали ему ноги, платье его беспокоило, словом, он все отвергал; наконец приметили, что он, взяв одно шерстяное одеяло, будто почувствовал некоторое удовольствие, и окутал свои плеча. До крайней мере согласится ты, сказали ему тотчас, о полезности сей одежды? Да, ответствовал он, сие кажется мне почти столько ж удобно, как кожа какого-либо зверя, да и того бы он не сказал, если бы вынести сии вещи на дождь. // Может быть, скажут мне, что как привычка одна прицепляет каждого к обряду своей жизни, то сие и препятствует диким людям чувствовать, что есть изрядного в нашей жизни: но на сем основании долженствует то казаться, по крайней мере, весьма чрезвычайным, чтоб привычка имела больше силы удерживать диких во вкусе их сущего убожества, нежели европейцев в наслаждении их блаженства. Но чтобы учинить на сие последнее противомнение, ответ, на которой бы не возможно было уже ни слова сказать в возражение, то не приводя здесь всех молодых диких, которых суетно силились просветить, не говоря о Гренландцах и жителях Исландских, коих покушались ворошить и питать в Дании, и коих печаль и тоска всех погубила, или отчаянием, или морем, чрез которое покушались они переплыть вплавь до своей земли: я удовольствуюсь предложив здесь один пример верно засвидетельствованной, которой я предаю на рассмотрение прельщающимися учреждениями Европейскими. // Все труды законопроповедателей Голландских, на мысе Доброй Надежды, не в состоявши были обратить ни единого Готен-пота. Вандер Стел, Губернатор оного мыса, взяв одного с самого детства, воспитал во всех основаниях закона Христианского, и в проследовании всем употреблениям Европейским. Его одели бога-то, научили многим языкам, и успехи его соответствовали всем попечениям, какие прилагаемы были к его воспитанию. Губернатор, надеясь много на его разум, послал его в Индию с одним главным комиссаром, который употреблял его весьма полезно в дела компании. Он возвратился мыс после смерти того Комиссара, несколько дней спустя после возвращения своего, посещая некогда одного из своих сродников, принял намерение скинуть с себя все убранства Европейское, и облечься кожей овечью. Но он еще паче того сделал. В сем новом одеянии, взяв на себя чемодан, который наполнен был его прежнею одеждою, и представив оной Губернатору, сказал ему сии слова: извольте, Государь мой слушать, что я отрицаюсь навсегда от сих приборов. Я отрицаюсь притом и от Христианства, намерение мое есть жить и умереть по вере, обрядах, и употреблении предков моих. Единой милости я прошу, оставить мне галстук и кортик, которые я носил. Я их буду беречь, любя вас. И потом тотчас, не дождавшись ответа от Губернатора, укрылся он бегом, и никогда уже после того не видели его на мысу. История о путешествии, том 4, стран. 175.