Читать онлайн «Мбобо». Страница 6

По ветреным улицам, обогнув церквушку, мы подошли к одному из входов в гостиницу, где лакеи в ливреях сажали советское дворянство в советские кареты желтых такси. Мама позвонила из регистратуры кому-то, и через некоторое время к нам спустился вальяжный и мускулистый дядя в офицерских галифе да белой майке поверх тела. Он поцеловал маму трижды, а меня щелкнул по носу и повел обоих наверх к себе. Мы ехали на лифте, потом шли долгими коридорами, в угловом буфете дядя купил бутылку вина и бутылку водки, а еще сладостей, и мы вошли в его комнату. В комнате работал телевизор, хотя никого до нас в ней не было. Надо сказать, что, пока мы шли, мне все казалось, что мой поиск сокровищ продолжается. «А вот и Кремль!» — распахнул портьеры мужчина, — именно так, казалось мне, должны открывать сокровища, — и мама деланно ахнула, как будто никогда его не видела, а я удивился, насколько вид отсюда похож на почтовые открытки.

Здесь он внезапно встал в каратэвскую боевую стойку и стал показывать какие-то движения, имитируя то удар кулаком, то блок, то он плавно разворачивался, а его нога в офицерском яловом сапоге задиралась под самый потолок, и, наконец, вовсе повис в воздухе, а потом со всего лету сел на шпагат! Мама захлопала в ладоши, сказала, что он все такой же спортивный, каким был и в школе, на что тот встал и раскланялся.

Я огляделся по сторонам. Два кресла были отодвинуты к журнальному столику, на котором лежала копченая рыба, открыты банки солений, развернута колбаса и очищены от скорлупы яйца.

Когда мы ехали сюда, мама обещала, что заберем посылку и тут же поедем дальше, но теперь расспрашивала то о своей матери, то о других, которых они знали сообща, но помимо меня. Он пригласил нас за журнальный столик, мама взяла меня на колени. Он открыл бутылку вина и бутылку водки, налил вина в стакан маме, а себе — водки, и предложил тост за маму и меня. Мама поначалу отказывалась, но он настоял, говоря, что не видел ее столько лет, хотя помнит вот с такого возраста (тут он кивнул в мою сторону), а она все такая же красивая! Мама взяла стакан вина, пряный запах ударил мне в нос, я отвернулся, и они выпили.

Мужчина рассказывал маме о ее матери, об отце — полковнике Ржевском, своем бывшем начальнике, она спрашивала о своих одноклассниках, и речь ее становилась все громче и горячей у моего уха. Мужчина налил еще по одной и предложил посадить меня на кровать. Он склонился к нам, дыша своей водкой и колбасой, и, обхватив меня почему-то вместе с ногами матери, заставил и ее, и самого себя рассмеяться.

Я не ел ничего, ожидая, когда же, наконец, он отдаст нам нашу посылку, мое таинственное сокровище от неизвестной бабушки. Но мужчина продолжал есть и пить, и этому, как ни странно, не сопротивлялась моя мать. Они выпили по третьей, потом мужчина оглянулся на меня и, будто опомнившись, сказал: «А почему этот брюнет ничего не ест?» — на что мама лишь махнула рукой и сквозь смех ответила что-то невнятное, наподобие: «Он прроссто у меня таккой!» — «У меня для него есть игрушка!» — сказал мужчина и неверными шагами пошел к входной двери, где в шкафу, напротив ванной, стояли чемоданы. Я сидел спиной к нему, и потому лишь слышал, как он ворочает ими, а потом он позвал маму по имени: «Москва, ты мнне нне помможжешь?» Мама чмокнула меня мокро в лоб и плетущимися ногами пошла к нему. Грохнул и заскрежетал чемодан, он сказал: «Ссюда, вот здессь.», хлопнула дверь и щелкнул замок, и почему-то раздался звук воды.

Сердце мое стало колотиться все сильнее и сильнее, кровь ударила в голову, и как ни силился я забить все звуком работающего понапрасну телевизора и шипящей воды, в сознание медленно вползали вязкие причмокивания, слабые поохивания, тяжелое пыхтение, и вдруг мерный и глухой стук, как будто это сердце в растерянности выпало из меня и теперь стучит уже по полу, по стенке, по кафелю ванной.

Я, ни жив и ни мертв, подобрался к запертой двери ванной; все эти звуки шли оттуда, и тогда я изо всего отчаяния, изо всех своих детских сил заколошматил по той двери, вопя: «Ма-ама-а! Ма-а-а-м-а-а!» Дверь открылась. Оттуда ударило запахом тысячи грязных мужских носков, как будто вся ванна была полна ими, потом растрепанная и оплывшая мама высунула голову и пьяно прошептала: «Нну чч-его орешь? Ммы нниккак не мможжем открыть ччеммоданн. Дай ммне уммыться!» Все звуки, кроме прерывисто бьющей струи воды, прекратились, и мама вышла и впрямь умытой, так, что вода замочила ей и блузку, и юбку. Через некоторое время вышел и мужчина, волоча за собой чемодан. Он напрочь забыл об обещанной игрушке, а вручил нам коробку, что передала бабуля, но я уже не помнил, что было в коробке, не помнил, как мы ушли оттуда, из той гостиницы «Россия», что напротив Московского Кремля. Ничего не помнил. Не хотел помнить.

Нет, нет, я помню, что было в той коробке. Поскольку, как я говорил раньше, сколь бы низко ты ни спускался в метро, всегда есть ступеньки, ведущие еще ниже. Или как мать моя, с присущей ей сибирской любовью к пословицам да поговоркам, говаривала: упадешь в ложбинку, а выбираешься из ямы. Была суббота, и мы приехали на «Кузнецкий Мост» — станцию, о которой я уже упоминал. Там, посреди банноподобного зала, есть две скамейки, прислоненные толстыми мраморными спинами друг к другу. На этих скамейках мама разрезала своими ножничками клеющую пленку по углам коробки и, отворив ее, достала стопку книг. Под книгами были книги, под теми — еще книги, так до самого дна. Она сложила все это обратно, и мы пошли наверх, как я думал, к тому самому теплому книжному магазину, где мы были зимой с отчимом Глебом. Но на подходе к магазину, занимая всю мостовую, стояла толпа людей, и почти у всех были или толстые портфели в руках, или же огромные сумки наперевес. Многие держали перед собой какие-то листочки, испещренные записями. Мы вошли в толпу вместе с нашей коробкой, и я услышал странный шепот: «У вас есть Фолкнер?» — «Нет, но могу предложить Сартра». — «А Пикуль?» — «Да, вам что именно?» Каждый или искал, или предлагал нечто непонятное, и только когда один мужчина, озираясь по сторонам, полез в свой портфель и вытащил оттуда толстенную книгу, обернутую в целлофан, я понял, куда мы попали: на птичий базар книг. И тогда я разом осознал, зачем меня привела сюда мама: ровно посередине толпы она поставила нашу коробку, как ставила меня посередине шаболовского хора, и просто-напросто вытащила стопку книг, поставив другой ряд ребром.

Мы стояли недолго, пока к нам не стали подходить любопытствующие. Те, кто были при сумках и портфелях, бросали скользкий взгляд на книги и больше глядели грязными глазами на маму. Те же редкие, с пустыми руками или с целлофановыми пакетами, листали ту или иную книгу, но никто не спрашивал у нас, что сколько стоит. Так прошло некоторое время, и вдруг все люди вокруг нас обернулись обычными прохожими, жмущимися к тротуарам, идущими по своим делам: кто наверх, кто вниз по Кузнецкому Мосту. И только несколько редких человек с пустыми руками, да мы с мамой при нашей коробке остались посреди мостовой, и пока я соображал вслед за мамой, что бы это значило, два милиционера выросли перед нами и, отдав честь присевшей у коробки маме, потребовали ее документы.

У нее при себе не было никаких документов, кроме заводского пропуска, а потому, когда один из милиционеров забрал ее пропуск, хмыкая при этом: «Глядь, ее зовут Москва!» — мама вдруг возопила на всю улицу: «А у тебя у самого есть документы?! А ну-ка покажи, может, ты оборотень какой?!» Тот растерялся, на помощь к нему бросился второй со своим обнаженным удостоверением и ткнул его прямо в лицо моей матери. Мать запричитала пуще прежнего: «А это сын мой, и только посмей его тронуть!» Тут заревел на всю улицу я, не знаю: то ли от страха, то ли от позора, поскольку еще не совсем отрезвевшая мама стала истерично кричать вдогонку: «Да, Москва! Да, представь себе: я — Москва! Злосчастная Москва!» Первый из милиционеров в панике стал вызывать по рации машину, народ вокруг начал шипеть и гудеть то ли на нас, то ли на милиционеров, кто-то сказал из темной толпы: «Отпусти женщину с ребенком!» — на что милиционер, который размахивал удостоверением, бросил: «А это еще надо проверить. Может быть, украла негритенка!» Тут я заплакал в голос: «Мама, это моя мама!» — и вцепился ей в юбку. Подъехала, светя мигалками, патрульная машина, и когда двое милиционеров взяли маму под руки, я распластался по мостовой и стал реветь, что было сил. Один из подъехавших милиционеров обхватил меня вокруг живота, я вцепился зубами в его рукав, он вскрикнул: «Ах ты, звереныш, ты еще и кусаться!» — и, залепив мне по щеке, схватил так крепко, что я не мог шевельнуться. Мама бросилась ко мне, поднялся гвалт, свистки, улюлюканье, но нас скрутили и втолкнули в машину, и она двинулась под те же самые грязные взгляды тех с сумками и портфелями, что уже по новой скучивались позади патрульной машины на мостовой. Нас отвезли в ближайшее отделение милиции, которое оказалось рядом с «Пирожковой». Я это помню потому, что после того, как, составив протокол и изъяв наш сибирский подарок, а еще пообещав написать маме на работу, они отпустили ее, на всякий случай боязливо и примирительно спросив: «А вы случайно не работали в административных органах?» — мы первым же делом зашли в эту самую «Пирожковую», и мама купила на запрятанный в лифчик рубль кучу пирожков с капустой и два стакана какао.