Читать онлайн «От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе». Страница 8

Моисей Мурин (то есть эфиоп) в молодости был слугой, прогнан своим господином после совершенного убийства, примкнул к разбойникам и даже стал их атаманом, отличаясь свирепостью, огромной физической силой, любовью к обжорству и пьянству[88]. «Случайно»[89] придя к раскаянию, он оставил разбойничье ремесло и ушел в монастырь. Здесь он всецело предался аскетическим подвигам, поражая своим духовным рвением не только настоятеля и братию, но и своих былых товарищей по разбою (четверо из них замышляли нападение на его монастырь, но были пленены могучим иноком, а потом обращены им и тоже стали монахами). Однако греховные страсти долго не покидали его. Особенно тяжела была для Моисея брань с «блудным бесом», одолеть которого ему помогли молитва, пост и тяжелый физический труд, а также поддержка св. Исидора. Со временем молва о его духовных подвигах разнеслась далеко за пределами монастыря, однако инок строго избегал мирской славы, хотя был неизменно приветлив к посетителям. Св. Моисей дожил до старости, имел множество учеников и добровольно принял мученический венец от предсказанного им заранее набега сарацинов, вероятно, желая своей насильственной смертью искупить преступления юности[90].

Источники этого довольно пространного текста о раскаявшемся разбойнике указал сам Димитрий Ростовский: «…от Патерика Скитского, и от Лавсаика Палладиевого, и от Азбучного Патерика собранное»[91]. Из Жития преподобного Арсения Великого, инока той же обители, что и Моисей, заимствовал он следующий эпизод.

…брат некий удалено прииде в Скит, видети хотяше преподобнаго Арсения. И введен быв к нему, виде его, но слышати словеса того не сподобися: седяще бо старец молча и зря долу. И вышед от него, моли водящего его церковника, да отведет ко авве Моисею, от разбойник ко иночеству пришедшему. И веде церковник странного того брата к Моисею. Блаженный же Моисей прия их, радуяся, и упокои, и учреди, и много милости явив им, отпусти их. Глаголя же церковник к странному брату: «Се обоих видел еси, отца Арсения и отца Моисея. Который от обоих лучше те мнится быти?». И глагола странный брат: «Приимый нас любезно, той лучший есть». Слышав же то некий от боговдохновенных старец и молися к Богу, глаголя: «Господи, покажи мне дело обоих тех отец, яко он бегает человеков имени Твоего ради, ов же всех приимает имени ради Твоего. Который убо от них совершеннейший есть?». И виде сразу же той во видении два корабля велика по некоей реце велицей плавающия. В едином убо бяше преподобный Арсений, и Дух Божий управляше корабль его во многом безмолвии, в другом же корабле бяше преподобный Моисей, и ангелы Божии сами е управляху корабль и сот медвяный Моисею во уста лияху[92].

В исходном Житии Арсения Великого это видение получает разъяснение: достойнейшим из иноков объявляется безмолвствующий аскет, на что указывает пребывание с ним самого Святого Духа. Превосходство его вида служения Богу будет подчеркнуто и в дальнейшем повествовании: накануне упоминавшего ранее набега сарацинов Арсений был перенесен из монастыря в безопасное место покровительствующим ему Святым Духом; он пережил Моисея на полвека. Однако в Житии Моисея Мурина Димитрий Ростовский опустил это толкование, принижающее значение духовного подвига бывшего разбойника, по-человечески более понятного и привлекательного для читателя. К тому же подчеркнутое предпочтение какого-либо вида служения Богу перед другими было ненужным преувеличением, отдающим суетной человеческой гордыней и едва ли не вольномыслием. Как известно, учение Христа от своих истоков допускало возможность и даже равноправие разных путей служения Богу. В яркой образной форме это выразил и приведенный рассказ: несмотря на торжественность величавого безмолвного плавания св. Арсения, главное в видении то, что плывут оба «великих корабля» по одной «великой реке» веры к единому Богу. Кстати, для идейного содержания патериков характерно как раз сопряжение и гармонизация непримиримых, казалось бы, антиномий: монашества и мирской жизни, девственности и брака, молитвенного созерцания и деятельного милосердия и т. п. В этом контексте стоит напомнить известный рассказ о Макарии Египетском, в котором «святее» этого знаменитого отшельника и чудо творца оказываются две женщины-мирянки – невестки, живущие в одном доме и ни разу не поссорившиеся.

Не из рассказов ли о Моисее Мурине, помощнике и заступнике «блудников» пред Богом, приплыли в сон Аввакума три его корабля? Это символический ответ на сомнения и тревоги кающегося героя. Ответ гласит: Богу угодны разные пути служения ему: и прямолинейный и строгий путь праведников, сумевших отринуть мирскую суету, и непростой путь того, кому суждено пройти сквозь «пестроту» мира, его соблазны и искушения, познать не только взлеты духа, но и минуты сомнения, слабости и даже бунта. В своем слезном молении Аввакум дерзновенно просил об отлучении от своих духовных детей, но именно их корабли видит он в первую очередь. И плывут все три корабля также в одном направлении, хотя безымянная «великая река» агиографического текста очень «по-русски» заменена родной Волгой, становящейся, вероятно, впервые в отечественной литературе символом единой народной судьбы.

Заманчиво увидеть в этом фрагменте непосредственное отражение игр бессознательного человека позднего средневековья, но предположение это критики не выдерживает. Достаточно обратиться к знаменитому Прянишниковскому списку Жития, сохранившему, как известно, раннюю, не дошедшую в автографе, редакцию памятника. Анализируемый нами эпизод здесь выглядит следующим образом.

И некая девица прииде ко мне исповедати своя согрешения, исполнена блудных дел. Аз же, слышав от нея, сатаниным наветом разгоревся блудным помыслом, падох на налой руками и мыслих, что сотворю, како бы избыти огня в себе паляща; и слепил три свещи, зажег, и положих руки своя на огнь и сожже; и оттоле угасло во мне блудное распаление. В нощи же той из церкви прииде в дом свой, зело скорбен. Время же яко к полунощи и плакався пред образом Господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяжко, не могу носити. И трудихся от поклонов, падох на землю на лицы своем, рыдаше горце, и забыхся. И видех корабль, пловущ Волгою рекою, зело украшен разными пестротами – красно, бело и сине, и черно, и пепелесо, – его же ум человеч не вместит красоты его и доброты. И един юноша на нем красен, светел, и велелепен, на корме сидя правит, бежит ко мне из-за Волги, яко пожрать мя хощет. Аз же вопросих: «кому корабль сей устроен?». Он же отвещал: «твой корабль, тебе плавати на нем, с женою и детьми, коли докучаешь!» И я вострепетах и оттоле очютихся. Паки стал кланятися и глаголах: «чему я, окаянный, годен, таковый красный корабль мне устроен». И седши рассуждаю: что се видимое? И что будет плавание? Не вем![93]

Детальное сравнение эпизода по разным редакциям обнаруживает несомненную сознательную переработку его Аввакумом. Исключаются случайные подробности, заменяясь художественными деталями, исполненными символического смысла (вроде упомянутого ранее «сложения риз»), ритуальную торжественность приобретают жесты. Усложнен и смысл пророческого сна – не только видение предстоящей индивидуальной судьбы, исполненной «красоты и доброты» разнообразия жизни[94], но и утверждение множественности путей, ведущих к Богу, которое может быть расценено как одно из проявлений «мужицкого богословия» мятежного протопопа[95].

Как известно, Аввакум был хорошо начитан в древнерусской книжности, что в свое время прекрасно показала Н. С. Демкова[96]. В частности, ею было выявлено более полусотни упоминаний Аввакумом тридцати четырех агиографических текстов (кстати, учтен здесь и Скитский патерик). Скрытые случаи, вроде только что выявленного, в это число, конечно, не вошли; думается, что их может быть немало, учитывая творческое и ярко «интимное» восприятие Аввакумом житийных текстов. Кстати, в исследовательской литературе высказывалась мысль, что читатель житий искал в них не примеров для подражания, а источник «сердечного умиления» и удивления[97]. Анализируемый Б. Н. Берманом пример (Житие Алексея человека Божьего) эту мысль как будто подтверждает – действительно, парадоксальный путь Алексея к Богу за всю историю христианства повторили немногие. Однако обращение к творчеству Аввакума показывает, что такое восприятие было не единственно возможным. Для мятежного протопопа житийный текст был не только несомненной правдой, неизменно волнующей, как только что происшедшее (так, несколько раз в своем творчестве он вспоминал глубоко поразившую его историю блудницы из Жития Феодора Едесского), но именно «учебником жизни» и примером для подражания. Помимо только что разобранного случая сошлемся на известное письмо к боярыне Морозовой, которой он в сердцах советует последовать жестокому поступку девы Мастридии[98]. Традиция «интимного» восприятие житийных текстов получила свое продолжение в русской классической литературе.