Читать онлайн «Константинопольский Патриархат и Россия. 1901–1914». Страница 12

Подогреваемое Велиобританией, греческое правительство стремилось к эллинизации всей церкви на Востоке; поднятие национального духа греков в Османской империи посредством школьного дела, разнообразных культурно-просветительских обществ и непосредственно авторитетом священников и архиереев было первейшей задачей политики эллинизма. Прежде всего это касалось Македонии, где преследовалась цель максимальной эллинизации славянского населения[102]. В Малой Азии деятельность просветителей была направлена на укрепление национального самосознания греческого населения внутренних малоазийских областей, многие из которых уже забыли родной язык и перешли на турецкий (караманлиды). В Константинополе проводником национальных идей в церкви был Смешанный совет при патриархе, который находился в тесном взаимодействии с греческим посольством и получал оттуда руководящие указания. Влияние греческих националистов на патриархат, в котором оставалось по-прежнему немало более умеренных архиереев, было большим препятствием для русской политики, ставившей во главу угла принцип наднациональности и подлинно вселенского духа Константинопольской церкви. В 1880-е гг. давление греческого национализма на патриарха Иоакима III привело к открытому конфликту с премьер-министром X. Трикуписом[103]. В начале XX в., с обострением национальных противоречий на Балканах, произошло окончательное отождествление интересов Вселенской церкви с греческими национальными интересами, и идеи наднационального характера патриархата оказались похороненными. Это привело к дальнейшему охлаждению отношений России с Константинопольским патриархатом.

Однако и в среде самих вдохновителей Великой идеи не было полного согласия. Часть константинопольских банкиров понимали, что их богатство и влияние обязано существованию Османского государства; поэтому они выработали свою концепцию Великой идеи – создания объединенного греко-турецкого государства старого имперского типа, в котором греки постепенно займут все ключевые позиции. Осью и центром этого государства была Константинопольская патриархия[104]. Более жизнеспособным, тем не менее, оказался другой, агрессивный националистический вариант Великой идеи, направленный на консолидацию всех территорий с греческим населением в одно национальное государство[105]. Границы этих территорий никогда не были определены четко: если максимальные претензии греков распространялись на всю южную часть Балканского полуострова, где обитало смешанное греко-славянское население, а также на побережья Черного и Средиземного морей и значительную часть Малой Азии, то более трезвые из политиков ставили перед собой задачу включения в Греческое государство островов Эгейского моря, Македонии и южной части Фракии, Константинополя и прилегающих к нему территорий, а также береговой линии Средиземного моря. Эгейское море, таким образом, должно было стать «греческим озером». Афинский вариант Великой идеи пользовался поддержкой западных держав, заинтересованных в ослаблении Турции и осуществлении в будущем своих колониальных интересов на Ближнем Востоке путем создания небольших зависимых балканских государств. Согласно второму сценарию и развивались дальнейшие политические события на Балканах. Страх перед экспансией «русского панславизма» на православном Востоке был столь велик, что уже в 1917 г., перед поездкой на собор Русской церкви, Александрийский патриарх Мелетий Метаксакис намеревался посвятить свою речь не восстановлению патриаршества в России и перспективам межцерковного общения, а обвинениям по поводу деятельности русских организаций в Палестине и русского монашества на Афоне, – то есть выбрать путь, заведомо обреченный на провал любых созидательных инициатив.

Курс на сохранение status quo на Балканах сковывал и развитие мессианских идей в России. Толчком к выходу из состояния стагнации послужили поражение в русско-японской войне и революция в России. Объявление свободы слова и печати, назначение министром иностранных дел А. П. Извольского, склонного к активной политике на Ближнем Востоке, – все это способствовало пробуждению идей наступательного движения России в сторону ее «исторической вотчины» – Константинополя. В этом вопросе соглашались политики как левых, так и правых партий. В начале 1908 г. П. Б. Струве выступил в газете «Русская мысль» со статьей о «Великой России» и советовал направить все силы на бассейн Черного моря, ту область, которая действительно доступна реальному влиянию русской культуры, так как из экономического господства там России «само собой вытечет ее политическое и культурное преобладание на всем так называемом Ближнем Востоке»[106]. «Московские ведомости» радостно подхватили эту идею, переставив в ней акценты в соответствии с традиционной монархической теорией: «Мы считаем Ближний Восток нам близким, родным, своим не в силу экономических выгод […], – а наоборот, в силу наших двадцати пяти-вековых уже связей с этим греческим, а потом византийским Востоком, откуда мы почерпнули некогда свою образованность, где и доныне не совсем еще потухли ее старые, греко-славянские очаги». Под «Ближним Востоком» автор этой статьи понимал не только турецкие территории, но также и славянскую часть Австро-Венгрии, на которую тоже должно, по его мысли, распространяться русское влияние. Черное море, «Русское море», должно стать «естественной базой нашего могущества в наших отношениях к Турции и к христианам Востока, а равно и к великим державам Средиземноморского бассейна»[107].

Речь министра иностранных дел А. П. Извольского в Думе 4 апреля 1908 г., в которой впервые прозвучал термин «национальная политика», послужила новым стимулом к развитию неовизантийского направления в общественно-политической мысли. В отличие от узконациональных политических программ балканских государств, где отождествление этнической и церковной принадлежности было залогом национального выживания и основой строительства государства, Российская империя в своей внешней политике на Ближнем Востоке никогда не ставила во главу угла принцип национальной исключительности. Еще в 1880-е годы, с поворотом политики к национальным началам, за основу ее была взята византийская наднациональная, вселенская идеология. Именно возвращение Константинопольскому патриархату его подлинного вселенского назначения было объявлено лозунгом церковной политики России конца XIX в. Строя проекты вовлечения в свою государственно-идеологическую сферу других православных народов, ни русское правительство, ни теоретики этих планов не предполагали какого-либо национального давления на эти народы: напротив, развитие культуры каждого из народов приветствовалось. Другое дело, что идеальная концепция не всегда работала на практике там, где была возможность ее практического осуществления.

Своего апологета русская имперская идея в начале XX в. нашла в лице Л. А. Тихомирова (1852–1923). В прошлом революционер-народник, в конце 1870-х гг. Тихомиров пришел к крайним консервативным убеждениям и представил обоснованную теорию русского монархизма, связав его с монархизмом византийским как своим непосредственным предшественником[108]. «Византийская государственность, – писал он, – лишь в очень малой степени строилась на идее царя-Божия служителя. Эта идея только освятила абсолютистскую власть, которая, однако, не получила перестройки сообразно с ней, а сохранила юридически староримский смысл». Недостатки римской государственной системы, не давшей развиться социальному строю, привели к неспособности Византийской империи ассимилировать включенные в нее народности и не дали византийскому автократору развиться в истинную верховную власть[109]. «Настоящий тип монархической верховной власти, – продолжал Тихомиров, – определяющей направление политической жизни, но в деле управления строящей государство на нации, живой и организованной, – этот тип государственности суждено было, впоследствии, развить Московской Руси, взявшей благодаря урокам Византии монархическую верховную власть в основу государства, а в своем свежем национальном организме нашедшей могучие силы социального строя, в союзе с которыми монарх и строил свое государство»[110].

По мнению Тихомирова, Россия представляет собой страну с благоприятными условиями для выработки идеальной монархической верховной власти. «Политическая сущность бытия русского народа состоит в том, что он создал свою особую концепцию государственности, которая ставит выше всего, выше юридических отношении, начало этическое. Этим создана русская монархия, как верховенство национального нравственного идеала, и она много веков вела народ к преуспеянию, к всемирной роли, к первой роли среди народов земных – именно на основе такого характера государства»[111]. Монархический принцип силен в нравственном единении с народом, однако в России это единение после Петра I было чрезвычайно слабо. Идеалом монарха для Тихомирова является Александр III, которого он сравнивает с Константином Великим. Церковь – самая крепкая опора царской власти в России. Русское национальное сознание, пробудившееся в лице славянофилов, вступило во второй фазис своего развития в лице Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева; теперь этому сознанию, как считал Тихомиров, суждено пережить новый, более высокий этап[112]. Эти идеи были подхвачены другими теоретиками русского самодержавия, среди которых все чаще высказывалась уверенность, что в скором времени «Константинопольская вотчина» станет русской[113].