Читать онлайн «Англия: Портрет народа». Страница 24

Лорд Кроу, который на досуге увлекался селекционным разведением шортгорнской мясной породы скота, без сомнения, отверг бы этот совет, как еще один пример низкого уровня морали французов. Спору нет, в Индии, в самом большом английском владении, действительно появился целый класс смешанного англоиндийского населения, который стали рассматривать как буфер между правителями и «туземцами». Но в целом британская элита оправдывала для себя существование империи некоей религиозной миссией. В 1912 году политик лорд Хью Сесил заключил, что призвание Британии свыше в этом мире состоит в том, чтобы «осуществлять правление огромными нецивилизованными массами людей и постепенно выводить их на более высокий уровень жизни». Очевидное решение данной проблемы состояло в том, что жены должны были сопровождать своих мужей, когда им давали назначение в отдаленные уголки империи: когда мем-саиб были на месте, ставни на окнах открывались. Как выразился один австралиец, ставший свидетелем того, что произошло в Новой Гвинее, «вероятно, настоящая погибель для империй — это белая женщина».

На этой стадии англичане были смертельно заражены верой в то, что они обладают неким уникальным даром Божьим. Как писал американский поэт-сатирик Огден Нэш,

Задумаемся — кто такие англичане?

Что еле сдерживают трепет и волненье,

как про себя задумаются сами.

Ведь англичанин — каждый убежден —

Персона, вхожая в клуб избранных персон.

Свидетельств их превосходства было хоть пруд пруди. Британская империя была величайшей империей в мире. Управляли ею из Англии. Следовательно, англичане стояли выше других народов. Не будь это «клуб избранных персон», не окажись английский идеал так тесно связан с необходимостью строительства империи, англичанам, видимо, не так тяжело было бы смириться с понижением статуса своей страны в мире. Сам конец империи, казалось, говорил о том, что англичанину или англичанке больше нет места в мире.

Майкл Уортон, псевдоним Питер Простак, из «Дейли телеграф» сидит в углу гостиной своего загородного дома, а за окном ветер шумит в листве букингемширских березок. Начав свою колонку уже сорок лет тому назад, он по-прежнему еженедельно посылает в газету материал для нее, далеко не тайно подозревая, что колонку сохраняют как свидетельство целой эпохи, как некое утешение для редеющей группы пожилых читателей, которые помнят газету того времени, когда Англия была другой. Эта колонка, причудливая смесь новостей, комментариев и фантазии, появляется во все более неприметных уголках газеты, похожих на комнатушку особняка, выделенную чудаковатому престарелому родственнику молодой четой, которая этот особняк унаследовала. Он плохо представляет, кто в наши дни читает его колонку, если ее вообще читают. Время от времени ему пересылает письма секретарь из высотки в районе лондонских доков, куда сейчас изгнана газета. «В основном их пишут выжившие из ума люди. Они считают, что я за возвращение смертной казни через повешение и телесных наказаний. И они ненавидят ирландцев».

Пишущие ему фанатики чувствуют в Питере Простаке родственную душу. Его представление об Англии — это чистой воды нытье заблудшего народа. Типичное для него стенание звучит следующим образом:

За последние 50 лет они [народ Англии] стали свидетелями того, как все, отличающее англичан, подавляется и высмеивается. У них на глазах все зло, проистекающее из трущоб Америки, — мерзкие развлечения, дегенеративная поп-музыка, феминизм, «политкорректность» — заражает их страну.

У них на глазах искажаются их благопристойные манеры и обычаи. Они стали свидетелями того, как власти стали более уважительно относиться к сексуальным отклонениям, которые даже получили официальное одобрение. У них на глазах отдельные части страны колонизированы иммигрантами, а закон запрещает свободно высказываться о возможных последствиях этого.

Все это причиняет им страдания, но они еще не сказали об этом вслух. С тем, чтобы заговаривать об этом сейчас, они уже запоздали. В прошлом случались и более безобразные вещи; но не в таких масштабах.

Во плоти этот всадник апокалипсиса кажется больше озадаченным, чем неистовым, он вежлив и ведет себя как джентльмен. Когда мы познакомились, я спросил, что он думает о сосуществовании различных культур.

«Сосуществование различных культур? Об этом постоянно твердят политики, епископы и им подобные, но для большинства англичан это пустой звук. Это чепуха, идея, которую нам навязали, но никто ее не принял. Просто англичане — народ послушный и добродушный, поэтому, я считаю, так и вышло».

В этот момент в комнату проковылял его старый слепой лабрадор и наткнулся на телевизор, накрытый большой коричневой накидкой.

Англия в представлении Питера Простака — это, по сути дела, Англия сэра Артура Брайанта, самого популярного историка-националиста XX века. (Он написал сорок книг, и они проданы общим тиражом более 2 миллионов экземпляров.) От брайантовской Англии — Англии помещиков, приходских священников, фермеров и по-старинному изящно пьющего сидр деревенского люда, причем у всех у них лица желтовато-белого оттенка — совсем недалеко до неизбежного убеждения, что допускать в страну людей любого другого цвета кожи — неправильно. Вклад в английскую культуру беженцев из Европы Артур Брайант признавал. Но они, конечно же, тоже желтовато-белые. Совсем другое дело — массовая иммиграция из стран с другими культурами. В марте 1963 года Брайант поведал читателям «Иллюстрейтед Лондон ньюс», что «наплыв… мужчин и женщин других рас, усугубляемый ярко выраженным различием в цвете кожи и чертах лица, а также в привычках и верованиях» был бы весьма нежелателен.

Из людей влиятельных мало кто обращал внимание на Брайанта. Каждую осень конференцию консервативной партии и так захлестывал поток обращений из графств с требованиями «что-то сделать», чтобы остановить иммиграцию. Каждый год эти иерархи собирались на свои совещания и каждый раз игнорировали эти обращения. В 1963 и 1968 годах этим самым иерархам все же пришлось пойти на уступки и пообещать сдерживать иммиграцию. В 1968 году к этому их подтолкнуло зажигательное выступление правого по-литика Эноха Пауэлла, в котором он предвосхитил некий апокалипсис: «Я заглядываю в будущее, и меня переполняют дурные предчувствия. Подобно одному римлянину, мне кажется, что«…Тибр берега наводнил, переполнен кровью…"». Возможно, ссылка на «Энеиду» Вергилия прошла для большинства слушателей незамеченной, но его речь, которую окрестили речью «о реках крови», вызвала бурю негодования, в результате чего Пауэлл оказался в политической пустыне, и это стало, как выразился один из его последователей, проявлением заговора представителей либерального истеблишмента, у которых один сумбур в голове, направленного на то, чтобы игнорировать действительность.