Читать онлайн «Анастасия. Вся нежность века (сборник)». Страница 30

Он был даже благодарен мадемуазель за предоставленную передышку, позволившую ему исподволь, как робеющему гимназисту, разглядывать Розали.

Она уже не смотрелась ребенком, но пока и не стала барышней. Как в расходящихся створках набухшей почки, в ней нарастало преддверие своей женской силы, готовой раскрыться во всей полноте, может быть, через год-два, через месяц, завтра или через час.

Быстрая ножка, обутая в легкий летний ботинок, светлая, немного коротковатая юбка, стянутая высоким поясом, – вот, пожалуй, и вся дань необходимым приличиям в этой захолустной усадьбе. Но вышитая малороссийская сорочка, свободно отстающая у ворота, где, как и тогда, сочно алела нитка кораллов, не могла добавить изысканности ее неразвитому вкусу.

И это он тоже поставил в упрек гувернантке, хотя для себя самого никогда в жизни не желал бы видеть на Розали ничего иного, чем эта тончайшая полупрозрачная сорочка, розовато отсвечивающая в предплечьях.

Изменились ли, похорошели ли ее черты? Разве он знал? По-прежнему он видел лишь дрожащее светлое марево на месте ее лица. Только со временем, когда мало-помалу стали собираться в фокус окружающие предметы, он сумел различить небольшой низкий узел темно-пепельных волос, открывавший нежную тонкую шею, округлость подбородка, детскую припухлость губ, тень от ресниц на щеке, еще не смея заглянуть в глаза, еще избегая прямого взгляда.

Он попытался вообразить ее на балу среди роскоши петербургского собрания в феерическом, немыслимой элегантности туалете – будет ли она хороша? И понял, что ее просто не с кем и не с чем сравнить, что ее появление там совершенно невозможно. В этом угадывался какой-то знак судьбы, какой-то темный посыл из будущего, хотя и неясный пока, все же не слишком удививший Ольбромского.

У мадемуазель Дюссе был свой звездный час. Во власти ее чар оказался этот заезжий офицер, а уж как осанист, как хорош собой, как обольстителен и вместе с тем робок – о такой удаче в их краях, где урядник – уже персона, можно только мечтать. И, как нарочно, она завита с утра и успела забрать у швейки это шикарное платье по последней моде – ну просто везенье!

Она не сомневалась в своем успехе, ведь не из-за этой же несмышленой простушки Розали он сидит у них второй час и, видимо, не собирается уезжать. Догадается ли ее нерасторопный Михал оставить полковника к обеду, или ей придется это делать самой – хотя и неловко для дамы ее положения, но что поделаешь, здесь кроме нее некому позаботиться о настоящих приличиях при таком госте.

И Розали окаменела, как дура, перед столичным человеком, ей еще рано появляться в гостиных, фи, уж завтра она вдоволь поучит свою неуклюжую воспитанницу деликатному обхождению с гостями.

Но завтра, будет ли завтра? Может, он уже сегодня увезет ее в город, похитит у всех на глазах, и – ах! – она скажет ему: что за манеры, граф! Да, так и скажет, а сама коснется наконец ладонью его матовых щек и склонит голову ему на плечо.

Или нет, вначале она гордо бросит ему: как вы смеете?! За кого вы меня принимаете, граф? И легонько ударит веером по руке, а потом склонит голову ему на плечо.

Или еще лучше – он сделает ей предложение, а она…

Бедную мадемуазель Дюссе понесло на волнах вальса, и воображение разворачивало перед ней картины одну заманчивее другой.

Вот он сидит к ней в профиль, как он напряжен, как взволнован и неловок, ах, душка! – он ищет возможность ей открыться. Такие способны покончить с собой от любви. Но зачем же, полковник? А как же наше неземное счастье? Нет, она не будет слишком жестока и надменна, хотя и могла бы, как полагается при ее тонком воспитании, пусть не думает, что она какая-нибудь там… нет, она лишь немного помучает его, этого темноволосого красавца, а потом склонит голову ему на плечо…

У пана Михала за воротом ползал какой-то жучок, не давая ему покоя. Нарочито бравурная манера игры Мадлен и ее пронзительные вокализы никогда не внушали ему приятности, но сегодня она превзошла самое себя.

Ее желтое канареечное платье полыхало за клавикордами, пятнами пошла низко открытая грудь, а она все стучала свои полонезы и вальсы, призывно щуря на полковника наспех подведенные глаза и томно выгибая бровь.

Хорошо, что Розали пока не может сознавать, насколько вызывающее поведение мадемуазель ставит его самого в двусмысленное положение. Бицкий отдавал себе отчет, что по женской части он не составит полковнику конкуренции, и нисколько не собирался с ним тягаться, пусть Мадлен порезвится, ей нужны свежие впечатления.

Жарко нависая напудренной грудью над пюпитром, она грозила полковнику шаловливым пальчиком:

– самозабвенно вопрошала мадемуазель, заглядывая гостю прямо в глаза.

Ах, пичужка моя, ну какая там еще красота? Пощекочет тебя этот заезжий щеголь своим жарким усом, да и бросит на первой же станции, и вернешься ты ко мне в слезах за утешением и лаской.

Впрочем, похоже, Ольбромский не настолько и увлечен нашей музыкантшей. Зачем он вообще приехал? В прошлый раз, кажется, речь шла о лошадях, да ничего не вышло, а теперь что он удумал? В городе поговаривали, будто молодой граф закладывает свою Косаковку – тоже не бог весть что, и присматривает в Петербурге невесту из хорошего дома. И то – не место таким жуирам в здешнем малолюдье.

А что Розали так приглядывается к нему, так ей внове его петербургский выговор и светский лоск, да, пожалуй, он и собой недурен, если судить по их женскому разумению. Будь Розали постарше, граф и перед ней, пожалуй, не преминул бы погарцевать, только что ему Розали? – таких в столицах у него не считано.

Что ж она так притихла?

Время шло, и пора было либо что-нибудь предпринять, либо прощаться, но, испытывая неловкость, Ольбромский не двигался с места, старательно избегая смотреть в сторону Розали, чтобы не выдать себя неосторожным взглядом, но всем телом ощущая ее присутствие там, у окон, как напряжение света, и отмечая про себя каждое ее движение.

Он удивлялся своей растерянности, ненатуральности манер, он сбивался в словах и терял нить разговора. Конечно, здесь, в этой убогой обстановке, с простоватыми неразвитыми собеседниками он был не в своей стихии, но ведь не настолько же, чтобы утратить привычную светскость и так смешаться. И как раз в тот час, когда ему больше всего хотелось оказаться на высоте, быть комильфо, произвести впечатление. Нарочно, что ли, выставляет его судьба в таком неприглядном виде перед той, кому отныне он обречен весь, до донышка, от самых возвышенных до самых низменных своих устремлений?

И что потом, когда развеется этот сон, что останется ему для воспоминаний, кроме сожалений и стыда?

Ну же, en avant, colonel!

Но он знал, что никакой он не полковник, что нет и не было у него имени, родословной, биографии, что сейчас он таков, каким пришел в этот мир, яко наг и бос, и что или будет принят таким, как есть, или отринут и проклят навеки.

У той, что сидела напротив в скрещенье лучей, тоже не было ни имени, ни лица, и все остальное – и этот разбитый клавесин, и пыльные геридоны, это лето где-то за стенами, эти ковыльные степи, эти люди в каком-то Петербурге, этот мир, века, эпохи – все сейчас кружилось вокруг них, собираясь в воронку, где в стремительно набегающей дали, за толщей всепоглощающей тьмы, угадывался нестерпимо яркий свет.

Усилием воли он заставил себя очнуться и, подняв налитые тяжестью веки, обратил к ней свой обреченный взгляд…

Она невозмутимо рассматривала Ольбромского. В ясных серых глазах не было и тени переживаний или девичьего смятения. Их ровный живой блеск и тугая сочность кораллов в вырезе рубашки наполняли пространство и самого Ольбромского спокойной живой силой, которой чужды были сиюминутные порывы или экзальтированность страсти. И тот же невысказанный вопрос, обращенный единственно к нему, читался в ее открытом взгляде: «Это ты? Так вот какой ты?»

– Она знает, – озарило Ольбромского. – Она знает все…

Он не спрашивал себя, возможно ли это, и что такого она могла знать о нем вот так сразу, после десятиминутной встречи?

Он испытал внезапное облегчение, будто самое трудное было уже позади и оставалось только положиться на судьбу и дальнейшее течение событий.

Суетливая напряженность помалу сходила с него, дыхание становилось свободнее. Ольбромский начал овладевать собой.

Он уже не ощущал себя неуклюжим шутом, вызывающим всеобщее недоумение. Сами собой нашлись слова, и он без усилий повел разговор, нисколько не рисуясь и не пытаясь выглядеть поэффектнее, да теперь и нужды не было что-то изображать из себя. Теперь их стало двое, будто настолько давно и прочно они были близки друг другу, что уже никто никого не мог ввести в заблуждение. Он был естествен и прост, как бывал только в присутствии матери, зная, что, как бы ни вел себя и что бы ни говорил, его поймут должным образом.