Читать онлайн «Избиение младенцев». Страница 15

После службы, немного передохнув, гости и хозяева праздника шли в Тронную залу на праздничный парад, выносилось корпусное знамя, говорились речи и вручались награды воспитанникам, отличившимся в прошлом году. В заключение кадеты проходили торжественным маршем перед директором корпуса, городским и инспекторским начальством, перед почётными гостями, и этот марш был так отточен, слажен и чёток, в таком кураже маршировали воспитанники, что любимый Дед, генерал Римский-Корсаков невольно улыбался в усы и искоса поглядывал на приглашённых офицеров: как, дескать, мои орлята?

Ну, а потом уж обед – праздничный гусь, изобилие фруктов, конфекты в вазах, и ещё – бутылка мёду каждому кадету! Особое настроение придавала обеду музыка, которую исполнял оркестр Александровского военного училища, оркестр замечательный, славный, основанный чуть не полвека назад знаменитым Крейнбрингом, которого знала вся Москва. А уж на следующий день – 25 числа – начинал греметь тот самый фантастический бал, который только могли вообразить себе кадеты-старшеклассники и юнкера. Этот бал в их восторженном понимании был высшим великосветским шиком, его ждали весь год, тем более, что подобных развлечений, связанных, кроме всего прочего, ещё и с романтическими надеждами, в жизни военной молодёжи было очень мало. Между прочим, регламентом кадетских корпусов и юнкерских училищ запрещалось без особого соизволения начальства посещение учащейся молодёжью городских театров и балов. Поэтому о корпусном бале мечтали, ждали его и загодя готовились к нему. Молодые москвички из хороших семей всеми правдами и неправдами стремились получить пригласительные билеты на сей раут, ибо именно здесь частенько составлялись молодые пары и зарождались будущие союзы. За два последних года, будучи в шестом и седьмом классах, Женя успел познакомиться на этих праздниках с двумя прелестными институтками и с одной гимназисткой, которые наперебой звали его знакомиться с родителями, приглашали бывать дома, а потом тянули то на каток, то в синематограф, а то и просто – гулять по бульварам. Женя с удовольствием проводил время с барышнями и даже, – если позволяли обстоятельства и, само собою, барышни, – пользовался девичьей слабостью, похищяя их поцелуи и позволяя себе нескромные прикосновения. Ах, какими притягательными были лилейные шейки и декольтированные плечи этих соблазнительных созданий, как трепетно прижимались они своими незрелыми грудками к грубому мундиру, как дрожали их талии в неопытных кадетских руках! День корпусного бала многое решал в судьбах кадет и молодых московских прелестниц… Помещение первой роты, её спальная комната как будто специально были предназначены для знакомств, перешёптываний, лёгких рукопожатий и первых прикосновений; кругом были расставлены беседки и искусственные гроты, убранные цветами и увитые лианами, внутри гротов и беседок стояли вазы с фруктами, сладостями и сельтерской водой. Здесь можно было уединиться и шептаться сколько угодно, угощая свою даму, рассыпая комплименты и добиваясь красноречием её благосклонного внимания, а можно было побежать в Тронную залу, где играли попеременно два оркестра московских гренадёр и гремели танцы до самого утра. Вот уж где молодёжь всецело отдавалась танцевальной стихии и юной страстной восторженности, бьющей через край, вот где не хотели знать удержу начинающие ловеласы и будущие роковые соблазнительницы! Вначале обычно танцевался полонез – торжественно, даже чопорно начиналось танцевальное шествие, потом – контрданс, который продолжал возвышенный настрой бального вечера, – пары исполняли фигуры друг против друга, словно бы соревнуясь в отточенности движений и изяществе, потом лирический вальс – одухотворённый, поэтичный, приглашающий к любованию друг другом, и только потом мазурка – игривая, кокетливая с задорными взглядами партнёрши, когда она исполняет pas couru… Следом, сбивая романтический настрой вальса и кокетство мазурки, – быстрая, озорная полька: весёлые взгляды, искрящиеся глаза, резвые повороты и подскоки, волнующее тепло рук – вот что такое полька, а потом уж следовал краковяк, ещё более динамичный, заводной и весёлый, подхватывающий и продолжающий ритмику польки, где танцоры, словно красуясь друг перед другом, поводили плечами, уставляли руки в бока и задорно улыбались, словно бы говоря: «вот я какой!» или: «вот я какая!». И в конце, в самом конце, когда партнёры с разрумянившимися лицами, с глазами, полными беснующихся чёртиков, уже слегка пресыщены изобилием бала, уже слегка утомлены бесконечным движением, а молодой задор их некоторым образом уже исчерпан, тогда только наступает время котильона. В нём всё – и мазурка, и вальс, и полька, – нет только твоей симпатии, твоей постоянной партнёрши, и лишь случайность может вновь соединить вас, поэтому остаётся единственное – слушать кавалер-кондуктора, который громко провозглашает фигуры, и следовать той прихотливой игре, которую уготовила тебе танцевальная судьба…

Лето Волховитиновы и Гельвиги как обычно провели вместе – под Звенигородом, в старой фамильной усадьбе Алексея Лукича. За годы тут давно устоялся особый дачный уклад, в котором не было места заботам, треволнениям и нервным потрясениям повседневной жизни. Здесь приветствовались сибаритство, барская разнеженность, спокойное отношение ко времени, и дети, впрочем, как и взрослые, предавались отдыху в полной мере, начисто забыв про городские дела. Родителям обоих семейств, правда, больше нравилось совсем уж безвольное существование, они любили поваляться утром в постелях, спокойно посидеть на веранде за завтраком, никуда не торопясь и дожидаясь того часа, когда солнце поднимется повыше и начнёт хорошенько пригревать, – тогда по их разумению, можно и сходить в лес, прогуляться слегка в тени его сосен среди мелкого подлеска, а потом уж вернуться на обед. Обед обычно был поздним – в четыре, а то и в пять пополудни – и длился так же мерно, неспешно и спокойно, как завтрак, с той лишь разницей, что времени забирал неизмеримо больше. Горничная Лиза, которую обычно брали с собой на дачу, по совместительству – няня и кухарка, баловала хозяев деревенскими обедами и готовила им то борщ, то настоящие суточные щи, которые после приготовления укутывались в одеяло, а потом, спустя некоторое время опускались в холодный подпол действительно на целые сутки, а то и ботвинью, обладающую истинно целительными свойствами в сильную жару. На второе Лизавета добывала курочек и делала из них душистое жаркое с картошкой, лаврушкой и чёрным перцем или, если случалось прикупить говядинки, тушила её под соусом из солёных рыжиков. А то взойдёт ей на ум фантазия удивить домочадцев, так исхитрится да обрадует литовскими зразами, фаршированными чёрным хлебом, или налепит пожарских котлет целую гору. При этом всегда имела она на кухне запас солёных да маринованных огурчиков, помидорчиков, квашеной капустки, мочёной брусники и исхитрялась порой подать к столу какие-то особенные кабачки или даже баклажаны в специях. После обеда пили взвар или клюквенный морс, немножко беседовали, а когда начинала одолевать дремота, шли отдыхать – кто на диваны, а кто – в садовый гамак. Через часик-другой снова собирались на веранде за вечерним чаем с маковыми сушками и малиновым вареньем, который порой плавно перетекал в ужин; впрочем, иногда после чаю шли прогуляться на луг или к пруду. За ужином позволяли себе расслабиться за рюмкой вишнёвки, и уж тут разговорам не было конца. Детей отправляли спать, только Жене уже разрешалось присутствовать на вечерних посиделках, и долго ещё, порою заполночь обсуждали события в мире, в городе и в среде своих знакомых, сослуживцев и дальних родственников.

У детей, был, конечно, свой распорядок и взрослые не боялись отпускать их одних под присмотром Жени на речку, пруд, в лес или на сенокос. Они и проводили почти весь свой день вне дома, прибегая только на обед, и через короткое время превратились, как это обычно и бывало каждое лето, в маленьких загорелых дикарей с облупившимися носами, с руками и ногами, покрытыми царапинами, ссадинами да синяками. Зато они приносили в усадьбу то полные лукошки грибов, а то – ягод, иной раз – богатые куканы с нанизанной на них выловленной рыбой, в лесу обрывали лещину, в лугах искали ящериц, помогали крестьянам скирдовать сено, играли с деревенской мелкотой в салочки, загорали и до одури купались в пруду. Женя любил наблюдать за Лялей на этом импровизированном пляже, когда она в своём белом с красными полосками закрытом купальнике носилась по песку, удирая от Саши и Никиты, а потом с визгом бухалась в заснувшую воду. Следом за ней сразу бухались мальчики, и пруд мигом просыпался. Взлетали стрекозы и бабочки, сидевшие в камышах, со всех ног удирали к дальнему берегу испуганные водомерки и какая-то птица, спрятавшаяся среди ветвей прибрежной ивы, начинала волноваться и верещать. А в пруду уже шло побоище – брызги летели во все стороны, вода шла волнами, шум, гам, смех и фырканье отражались в высоком небе и, согретые жарким солнцем, снова падали в пруд. Набесившись, вся компания выскакивала на берег, где возня и беготня продолжались до тех пор, пока кто-то из весёлой троицы не падал наконец в изнеможении на песок, и следом за ним падали остальные. Женя наблюдал за младшими, сидя неподалёку, и любовался угловатой грацией Ляли, которая без всякой рисовки крутила мокрой головой, вертелась на песке, задирала мальчишек, а в его сторону даже не смотрела. Её тонкие щиколотки и полупрозрачные запястья гипнотически притягивали нескромные взгляды Жени, её худые плечики и сиротливые ключицы, выпирающие под трикотажем костюма, слегка припухлые соски, буравящие ткань, – всё останавливало внимание усатого юноши, которому и хотелось смотреть, и одновременно казалось стыдным собственное, какое-то особенное внимание к любимому ребёнку. Ляля переворачивалась со спины на живот и тогда он не мог оторвать взгляда от её пухлой попки, испачканной песком, она болтала ногами, баловалась и визжала, а Женя, глядя в её смеющееся личико, судорожно сглатывал слюну и неровно дышал. Ему казалось, что в этом внимании нет ничего плотского; настоящее желание он чувствовал тогда, когда обнимался с институтками в укромных уголках корпусного бала или в квартирах их родителей, куда был порою зван, и всё же он стыдился своей нескромности и пытался заставить себя смотреть куда угодно – на пруд, на его противный берег, на гумно возле крайних деревенских изб или на берёзовую рощу, темнеющую вдалеке, – только не на Лялю. Но скоро ему пришлось усомниться в своих братских, платонических чувствах к соседской девочке.