Читать онлайн «E-klasse». Страница 4

Даша, пожилая, провинциальная, верующая женщина, знала пристрастия работодателя и ежедневно с десяти и до восьми усердствовала над каждым квадратным сантиметром стодвадцатиметровой площади. Она видела Максима исключительно утром каждого первого числа. Максим был немногословен. Он рассчитывался с ней, отводя взгляд в сторону, как бы стесняясь этого действия. Заработанную плату он передавал исключительно в конверте, избегая неловкого момента пересчета банкнот. Эта сцена повторялась из месяца в месяц, суммируясь в их трехлетнее сотрудничество. За время этих редких встреч Дарья узнала многое о жизни молодого хозяина, следуя правилам дедуктивного метода. Независимо от дня недели, грушевый паркет был зачастую липок от пролитого спиртного. Измятые простыни по средам и пятницам были прилеплены к черному шелковому пододеяльнику в двух-трех местах. В такое утро Дарья находила несколько использованных презервативов, разбросанных подле дубовых изогнутых ножек хозяйской постели. Телевизор почти всегда был включен в режиме «без звука». Жидкокристаллический экран в основном транслировал советские производственные драмы эпохи застоя. Белье, украшенное хрусталиками Swarovski, извлекалось из кожаных складок черного антикварного кресла времен Сталина в гостиной. Дарья разглядывала, блестящие узоры стрингов и проглаживала большим пальцем прозрачную ниточку задней стороны. Стоя в свете многочисленных ламп ванной комнаты, она неодобрительно кивала, мол, чего только не делают, чтоб мужика на себе женить. Друзья посещали Максима не чаще, чем раз в неделю. Свидетельством тому были бутылки, их было в дв а раз а больше, чем в будни. Однажды, протирая поверхность прикроватных тумбочек, уборщица набежала влажной салфеткой на фотографию обнаженной девочки, явно не достигшей восемнадцати лет. Она демонстративно протерла пыль вокруг изображения, не касаясь своей кистью незаконного образа. Не будучи знакомой с профессией дизайнера, Даша приписывала советско-заграничный стиль хозяину квартиры, делая преждевременные выводы о его вкусах. О непричастности Кудринского к собственной библиотеке она также не догадывалась. Книги подбирались исключительно по обложке, вместе с распечатанным кратким содержанием, дабы не попасться впросак при приеме гостей. Мировоззрение Максима, коренного москвича с высшим образованием, и его отношение к окружающей среде сформировались иначе. Он понятия не имел, как зовут его уборщицу, но он знал, что копия ее паспорта лежит в одном из несгораемых ящиков МВД и что, если что-нибудь исчезнет из его квартиры, звонок знакомому заместителю заместителя разрешит вопрос в одночасье. Один-единственный раз Максим остановил мысль на Дарье Федосеевой, когда обнаружил протертую плоскость столика вокруг фотографии Нади Заводовской, пятнадцатилетней девочки из Кракова, мечтающей стать певицей в Москве. Поверхность вокруг снимка была показательно чистой и указывала на пыльную греховность владельца этого изображения. Максима всегда забавляла человеческая ограниченность, особенно в похмельные дни, которые за последний год плавно перетекли из двух в пять дней в неделю.

Переломный период в жизни совпал с пересечением пятидневной границы похмелья и утвердившейся цифрой шесть. От пьянства, как казалось Кудринскому, его отделял всего один день, и это его страшило. Однако Максим не находил причин для беспокойства в относительно частом употреблении кокаина и ежемесячном нарушении обязательств налогоплательщика. Сердечная и печеночная боль после комбинируемых вечеров коньяка и виагры воспринималась как должное. Человек ориентируется на свое общество, а друзья Максима могли только завидовать его здоровью.

Хозяин фешенебельной квартиры, клубного дома переживал исключительно из-за бытового пьянства и избыточного веса, что влекло за собой прочие физиологические беды – лишний холестерин, аритмия, отдышка, геморрой, простатит и прочие исконно мужские недуги. Стоя у окна в будний вечер, Максим, уже неспособный отличить среду от вторника, неожиданно для себя зарыдал, издавая едва слышные глухие звуки. Спасти могло только чудо. Помочь самому себе он был не в силах, к тому же был твердо уверен, что это работа Спасителя. Максим впервые попробовал молиться.

Сиротой Максим стал августовским днем семьдесят четвертого, когда после пятичасовых родов скончалась его мать Лиля. Похоронили ее тремя днями позже на семейном участке Хованского кладбища. Дежурный врач связался с Георгием Эренбургом, старшим братом покойной, чей номер медсестра узнала в милиции. На седеющую голову Георгия Соломоновича, который не виделся со своей единственной, младшей, сестрой год из-за своей занятости, обрушилась забота о беспокойном младенце. Дядя заходил кругами по зеленому больничному коридору и, хрустя пальцами правой руки, обращался то к самому себе, то к новорожденному Максиму, имя которому он позже выбрал случайно, пролистывая книгу о Римской империи.

– Что я с ним буду делать? – Ну что я с тобой буду делать?

Не найдя ответа, убежденный холостяк и ювелир Эренбург, забрал мальчика домой на четвертые сутки после безлюдных похорон сестры. Он нежданно стал отцом, и ему пришлось привыкать к нанятой няне и детскому плачу. Детали быта, как и привычки, приходилось модифицировать. Даже вечерами Эренбург был вынужден ходить в брюках по дому, так как не признавал тренировочные штаны, а находиться в семейных трусах при посторонней женщине он себе позволить не мог. Курил на лестничной клетке, куда он с удовольствием сбегал из квартиры каждые минут тридцать. Замужняя соседка, влюбленная в Эренбурга, прижималась к двери, наблюдая в глазок, как ее тайный обожаемый одной рукой нервно проводил по пепельным волосам, а другой крутил сигарету, разглядывая синий табачный дым. Эренбург своих соседей не знал.

– Надо было оставить, – морща лоб, думал Георгий Соломонович. – Но как можно?

Дядя не счел нужным скрывать от мальчика правду. Максим с раннего детства рос со знанием того, что его мать мертва, что отец его, инженер по фамилии Кудринский, жив, но неизвестно где находится, что не стоит привыкать к няне, так как она оплачиваемый работник, и что Георгий Соломонович приходится ему теперь единственным родным человеком.

После бессознательных первых лет жизни у Максима началась обыкновенная и прекрасная юность, полная летних прогулок по бульварам, зимнего катания с горок, первых сладострастных порывов, жгучих синяков и прочих незначительных, но неповторимых приключений. И когда эта жизнь закончилась, началась перестройка. Эренбург пропадал днями и ночами, развивая деятельность. Длительные десятилетия осторожной состоятельной жизни дядя перерабатывал драгметаллы с микроскопическим остатком, приобретал валюту, трансформировал стекающиеся к нему трофейные и ворованные украшения. Георгий Соломонович не имел сберегательной книжки и, не потеряв ровным счетом ничего при девальвации, воспринял первую волну приватизации с сердцебиением пусть и пожилого, но настоящего серфера. Валюта менялась на рубли и обратно, покупались квартиры в ЦАО, открывались и закрывались фирмы, продавались квартиры, покупалась валюта, круг повторялся. Его благосостояние росло благодаря смуте, которая в любой эпохе, независимо от страны, является самой плодотворной почвой для умножения капитала. Все, от отдела по борьбе с экономическими преступлениями до налоговой, смотрят растерянно в телеэкран, разглядывая, как титаны разменивают миллионы судеб и миллиарды условных единиц. На фоне этих масштабных действий «Георгии Соломоновичи» незаметно растут, оставляя власть равнодушной. Со временем внимание обращают и на расхитителей средней руки, о них обязательно вспоминают в спокойное время, после больших страстей. К счастью, Эренбургу не суждено было прожить долго, и, умирая в две тысячи третьем, он свято верил, что его наследие принесет Максиму радость и только.

Максим после пяти университетских лет встал на путь зрелости. Он стал красивым, молодым человеком с фигурой спортсмена, с умным выражением лица, с открытым и добрым взглядом. Своеобразный тип – талинский пловец и шахматист. Подобно большинству своих однокурсников, он выбрал работу не по специальности. «Недвижимость», – настаивал дядя. «Недвижимость», – не сопротивлялся Максим. Он не заставил наставника ждать, и в первой половине девяностых Кудринский незамедлительно вошел в автоматические двери одного из первых профильных агентств, в неприметной серой тройке и часах Orient.

В бизнес Максим внес безупречный английский и немецкий языки, приобретенные занятиями с редкими в то время живыми носителями, что мотивировалось дядиной навязчивой мыслью об эмиграции, и понимание Москвы как объекта влюбленности. Каждая квартира преподносилась Максимом как культурная ценность, у каждой была родословная, вымышленная или настоящая, но не вызывающая сомнения. Покупателя осыпали художественными образами, историческими фактами и народным фольклором. Кудринский возил потенциальных арендаторов и покупателей на принадлежащем компании японском автомобиле от подъезда к подъезду, перебирая переулки Садового кольца. Внимание экспатов обращалось на открывающиеся виды, и не важно, был то заснеженный тупик, украшенный заколоченными облупившимися дверьми, или гранитная набережная с множеством разноцветных мещанских двухэтажных домиков, с прямолинейной торцевой колоннадой, без особых фасадных изысков с крохотными вторыми этажами. Максим при достижении любой сделки выступал в роли модератора, пользуясь языковым барьером между продавцами и покупателями и знанием вкусов и особенностей различных социальных групп. Таким образом, двум ветхим сестрам, проживающим в ампирном доме на Таганке, помнящим еще на собственной коже бериевские оргии, он представил двух геев из Голландии как отца и сына.