Читать онлайн «Гусарский насморк». Страница 27

Туалет, разумеется, был мужским, и я, просунув туда свою Красную Шапочку, остался стоять в коридоре, охраняя её плетёную корзиночку, в которой была всякая девичья мелочь, безделица.

«Чижик» сразу куда-то улизнул. Наверно, боится опоздать к ужину – несмотря на свой рост, едок он был ещё тот.

Кристина вышла, пошарила в корзиночке, достала дивный, в розовых кружавчиках носовой платочек, и вытерла ладони. Во всём огромном и гулком помещении мы были одни. Сразу захотелось тесноты и уюта. Замочек в аппаратную, прыгнув в ладонь, раскрылся, и мы поднялись по узкой крутой лестнице в кинобудку, где можно уединиться и тихо посидеть, пережидая дождь на улице.

В кинобудке, как и хотелось, было тесно и тихо. Спиртовой запах целлулоида будил и тревожил забытое ощущение хмельной радости. Да я, кажется, и в самом деле опьянел, ухватив свою Красную Шапочку поперёк талии и прижав к себе так близко, что чувствовалось ментоловое дыхание её рта и тонкий аромат атласной кожи на щеках. Забыв всё на свете, мы с Кристиной опрокинулись на диван, который тут же завизжал по-поросячьи, выбрасывая сразу все пружины вверх.

То ли от панического вскрика забывшего женскую тяжесть дивана, то ли от чувства ответственности, сидевшего во мне где-то внутри неприятным холодным стержнем, я быстро вскочил на ноги, не зная, как поступить в такой ситуации. При любом раскладе мне грозит большой срок: если бы мы это сделали по обоюдному желанию, меня бы повязали за совращение несовершеннолетней, усугубив моё положение тем, что потерпевшая – гражданка другой страны. Стоит Красной Шапочке закричать, то мне уготован срок и поболее первого – за попытку к изнасилованию.

Так и стоял я, растерянно скручивая цигарку из крупчатой сыпучей армейской махорки, которая никак не скручивалась, соря жёлтыми крошками. Потом, вспомнив, что спички всё равно кончились, я бросил эту затею.

Подняв глаза, я увидел налитые молодой уже женской плотью раздвинутые ноги, и то, что может быть между ними. Потрясение входило в меня пружинистой силой. Неодолимое звериное влечение тянуло меня туда, к тёмному створу ног…

Но другое, более сильное чувство поразило меня, когда я на своём погоне рядового Советской Армии почувствовал вдруг прихваченную намертво тяжёлую ладонь неотвратимого рока, судьбы, от которой никуда не денешься.

Развёрнутый на сто восемьдесят градусов, я увидел перед собой комбата. Капитан был в спортивном трико и в домашних тапочках. Капитан тяжело дышал, как-то хрипло и придавленно – наверно, запыхался, когда спешил сюда, со мной на встречу, а может, его душил гнев. Было видно, что несколько минут назад он хорошо отдыхал, пил кофе, читал газету, и кто-то ему сообщил о подозрительных действиях рядового такого-то и девушки немецкой национальности. Опоздай он минут на пять, разборка была бы другой, и в другом месте.

Удар кулаком в зубы опрокинул меня навзничь, и я головой вперёд по узкой деревянной лестнице скатился прямо к дверям, в которые минут десять назад заходил с таким воодушевлением. Во рту стало солоно и просторно. Передних зубов – как не бывало! Я всё удивлялся: когда я успел их выплюнуть, а может, вгорячах проглотил вместе со сгустками крови. Об этом случае не узнал даже майор особого отдела, который почему-то всегда был в курсе последних разговоров в курилке.

Позже наш комбат меня больше ни о чём не спрашивал. Правда, теперь уже до конца службы посылать меня на уборку территории за пределами части старшина почему-то не стал, так и не поинтересовавшись, отчего я невнятно отвечаю на команды. Ребята на это тоже особого внимания не обратили – ну, выбили зубы, и выбили! Подумаешь, делов-то! Только самый близкий дружбан младший сержант «Чижик» из сибирских Горелых Чурок заботливо прикладывал свою медную бляху к моему стриженому затылку, но шишка в яблоко величиной от этого не становилась меньше.

Многое забылось, но полублатная фатоватая фикса из жёлтого металла до сих пор напоминает мне о том далёком и суровом времени армейской службы.

Мы, безотцовщина, весёлая и недобрая, по вечерам приходили в сельский клуб и, сбившись в стаю где-нибудь в углу, лузгая семечки и давя ногами окурки, учились нехитрым движениям знаменитых районных танцоров. Учились пить, сквернословить, цинично относиться к женщине. Проза жизни, жестокая и не всегда справедливая, ломала наши души и калечила нравственность. Послевоенные дети рано узнали горький привкус бытия. Но я, кажется, отвлёкся – тема пота и слёз в другой раз, а сегодня рассказ о здоровой чувственности, молодой и жаркой, как июньское утро, которое обещает грозовой день.

Шурочка – так звали мою первую женщину – приехала к нам в Бондари летом, после окончания Ростовского пищевого техникума, и поступила работать на местный маслосырозавод технологом.

Поразительно, как иногда профессия накладывает отпечаток на внешний облик человека! Приезжая и сама была вся как сыр в масле. Она прямо светилась с ног до головы из кружевных оборочек платья, когда я впервые увидел её на танцах в нашем районном клубе, или в Доме культуры, как он громко писался на афишах. Пышные волосы, затейливо уложенные на голове, напоминали взбитые сливки с кремом. Подведённые голубой тенью глаза, большие и ласковые, ярко накрашенный влажный рот – были неотразимы. Среди тусклых и озабоченных районных невест она выглядела безусловной красавицей, пришедшей из другого мира, где молочные реки, кисельные берега и масляные горы. По крайней мере, мне тогда так казалось. В то время приходили сравнения только гастрономического толка. Всякой смазливой девушке мы давали кличку, обозначающую что-нибудь съестное – «Котлетка», «Пампушка», «Пончик».

Шурочка была холостая, а вроде как бы и замужем, а может быть – просто разведённая. Спокойная и мягкая в движениях, она резко отличалась от местных девиц, у которых взгляд выражал обычно беспокойство и ожидание. У неё же взгляд был открытый, ясный и уверенный в себе, и знающий себе цену.

Одним словом, она была той роковой женщиной, за которой гуськом тянулись женихи и сплетни.

Обидчицы говорили, что она с мужиками не сдержанная, и курит, прости Господи, как проститутка, и ребят молодых портит. Вот Санька Жигарь из-за неё Витъку Жучка порезал, и свой дом подпалил, а теперь, бедный, от этой суки и белой горячки в психушке мается. Но ни одно из подобных гнусных обвинений нашей героине не подходило: курящей её мы никогда не видели, а что мужикам головы крутит и ребят с ума сводит – на то она и роковая женщина.

Когда я на летних каникулах подрабатывал грузчиком на маслозаводе, пестуя пузатые фляги с привезённым с окрестных сел молоком, то частенько видел её в белом халате и белой высокой шапочке. В руках у неё почему-то всегда были стеклянные трубочки и колбочки, такие же, как в нашей школьной химлаборатории, где мы проходили практикум. Она деловито открывала фляги, беря молоко на анализ, давала какие-то короткие распоряжения рабочим, и всё-то у неё крутилось и ладилось, и я, зачарованный, забыв на машине очередную флягу, останавливался, жадно пожирая её глазами.

Шурочка, чувствуя моё мальчишеское внимание, покровительственно улыбалась, весело подмигивала мне, показывая розовым пальчиком на борт машины, где, как врытые, стояли шеренги крутобоких неподъёмных фляг. И я, вздохнув, снова принимался за работу.

Под конец дня у меня с непривычки так наламывалась спина, что я не сразу уходил дамой, а, покуривая где-нибудь в тенёчке, дожидался, когда моя белокурая зазноба окончит работу.

Обычно она легко выпархивала из приёмного отделения завода, подманивала меня пальцем и совала в руку небольшой бумажный свёрток с плавлеными сырками или пачкой сливочного масла. Я сконфуженно пытался объяснить, что жду не её, а своего товарища, и не сразу брал свёрток. Она настойчиво совала подкормку мне за расстёгнутую рубашку, невзначай задерживала свою прохладную руку у меня на потном животе, потом прижимала палец к моим губам, и, повернувшись, уходила домой. Мне почему-то всегда нравилось смотреть на её загорелые икры, чуть подёрнутые светлым пушком. Там, на впадинке, под правым коленом была маленькая тёмная родинка, которую неудержимо хотелось поцеловать. Глядя ей вслед и глотая слюну, я докуривал цигарку, потом сплёвывал себе под ноги в пыль, и с неохотой уходил домой. Мать всегда была рада моим гостинцам, они являлись хорошей поддержкой в то непростое и голодное время.

Если быть до конца справедливым, то от поклонников у Шурочки отбоя не было. Домой её обычно провожали хором, изощряясь на свой деревенский лад в остроумии и любезностях.

Мы за ней ходили второй ревнивой волной, и видели, как она, весело смеясь и подзадоривая женихов, тихонько открывала калитку и быстро ныряла во двор, оставляя наших петухов с носом.