Читать онлайн «Сборник Поход «Челюскина»». Страница 166

Анализируя свою собственную научную работу, я убеждался в том, что и мое мышление при обдумывании тех или иных научных вопросов идет именно по законам диалектики. Размышляя над материалами семинара, я находил столько живых связей между диалектическим материализмом и физикой, что мне хотелось иногда выскочить из палатки и кричать: «Эврика!»

Особенно интересны бывали занятия, когда речь шла о кризисе в современной физике. Тогда мне особенно доставалось. Для меня стало бесспорным, что диалектический материализм является наукой наук и для физики. Огромное впечатление произвело на меня отсутствие всякого догматизма в методах этой философии.

Могу пожелать каждому научному работнику пройти такой университет (не на льду конечно — это не обязательно!).

Не малую роль сыграла работа этого славного семинара в решении ряда научных работников вступить в коммунистическую партию. Были и такие, которые об этом своем решении заявили уже тогда — в ледяном лагере, и к их числу отношусь и я. [188]

В моем вещевом мешке в числе необходимых аварийных вещей находился томик Пушкина. Это был третий том последнего огизовского издания. В него вошли все пушкинские поэмы, за исключением «Евгения Онегина», вошедшего в четвертый том того же издания. Книг на льдине, случайно и нарочно захваченных, оказалось до обидного мало. Сергей Семенов неожиданно вытащил из какого-то кармана «Пана» Гамсуна; штурман Марков в последний момент захватил третью часть «Тихого Дона» Шолохова. Кто-то выбросил на лед «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. На льдине эту книгу нашел физик Факидов и притащил ее к нам в палатку. Наконец одна из уборщиц притащила роман Писемского «Люди сороковых годов». Вот вся художественная литература, бывшая в нашем распоряжении на льдине.

Чтение Пушкина происходило в бараке до того времени, пока барак не был разорван надвое. Строители, матросы и кочегары однажды вечером сорганизовались в небольшую группу, человек [189] в 15, и просили начать читать им вслух Пушкина. В первую очередь был прочитан «Борис Годунов».

Нам, читавшим и слушавшим каждую вещь Пушкина не один раз, было интересно и радостно наблюдать за тем волнением, которое охватывало при чтении Пушкина людей, его ни разу не читавших.

Ряд сцен из «Бориса Годунова» вызвал общее восхищение слушателей. Сцена между Шуйским и Волынским, где буквально с первых слов развертывается двуличный, хитрый и осторожный облик Шуйского; сцена в монастыре между Григорием и Пименом; сцена в корчме на литовской границе; сцена в саду Мнишек между Мариной и Лжедимитрием вызывали живейший восторг, обмен репликами, мнениями, суждениями. Было чрезвычайно приятно такой аудитории читать «Бориса Годунова».

В следующий вечер — «Медный всадник». Нева, гневно затопляющая острова, неуемный напор мощной природы, наступающей на человека, — все это поражало не только потому, что было описано с редкой силой, но и по некоторому сходству с нашим собственным положением на льдине.

«Ужасный день! Нева всю ночь Рвалася к морю против бури, Не одолев их буйной дури… И спорить стало ей невмочь… Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива, И затопляла острова; Погода пуще свирепела, Нева вздувалась и ревела, Котлом клокоча и клубясь, И вдруг, как зверь остервенясь, На город кинулась…»

Буйная дурь раздавивших «Челюскина» льдов вспоминалась каждым слушателем. День 13 февраля… 30-градусный мороз и пурга, слепившая глаза… «Погода пуще свирепела…» Все же в первые минуты сжатия были надежды, что и это сжатие пройдет безболезненно, как и все предыдущие. Как-то хотелось думать, что ледяной вал остановится вдали, что он не дойдет до нас. Оказалось не так. «И вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась…» «Челюскин» был раздавлен.

Я смотрел на слушавших. Картины гибели «Челюскина» вставали у них перед глазами. Жадно воспринимая Пушкина, они в этой [190] необычной обстановке — на дрейфующей льдине — были полностью во власти недавно пережитой трагедии.

На отдельных строках слушавшие плотники и матросы заставляли останавливаться. Их восхищала и поражала музыка стиха, звучная, легко запоминающаяся рифма. Они заставили меня несколько раз перечитать строку, так изумительно передающую при помощи повторяющегося звукового сочетания «кл» — «кл» бурный водоворот крутящихся вод, гонимых ветром против течения. «Котлом клокоча и клубясь…»

Вообще «Медный всадник» поражал всю, казалось бы неискушенную в литературных переживаниях, аудиторию плотников, матросов, кочегаров. В какой бы палатке ни приходилось его читать, везде картина гневной Невы, бурлящей и идущей обратным течением на острова, ошеломляла всех слушателей. Ошеломляла их и картина погони за Евгением медного всадника. Здесь, в ритме пушкинского стиха, они опытным ухом воспринимали звуковую передачу конского топота тяжело скачущей под грузным всадником лошади.

«За ним несется всадник медный На звонко скачущем коне… За ним повсюду всадник медный С тяжелым топотом скакал… Бежит и слышит за собой Как будто грома грохотанье, Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой».

Когда разрушило барак, большинство ранее живших в бараке перешло в палатки. Чтение Пушкина вслух перешло туда.

Сначала хотелось ознакомить с Пушкиным тех, кто впервые получил возможность знакомиться с ним. В палатке, в которой мне пришлось жить, большинство моих сожителей не знало Пушкина. Палатка строителей и палатка матросов также каждый день требовали чтения вслух. Пришлось устанавливать очередность. Иногда в одной из палаток Пушкин читался утром, в другой — вечером.

Больше всего плотникам и матросам нравились те вещи Пушкина, которые были написаны им или в период его увлечения романтизмом, или в период его увлечения Байроном. «Руслан и Людмила» увлекала всех исключительным богатством фантазии, блестящим включением в текст песен, многих сказок, преданий, былин.

И опять-таки особо волновали строки, так или иначе напоминавшие наше собственное положение. [191]

«В пространстве пасмурной дали Все мертво. Снежные равнины Коврами яркими легли, Стоят угрюмых гор вершины В однообразной белизне И дремлют в вечной тишине: Кругом не видно дымной кровли, Не видно путника в лесах, И звонкий рог веселой ловли — В пустынных не трубит горах».

Никто из слушателей не хотел верить, что Пушкин писал «Руслана и Людмилу» тогда, когда ему было 18–20 лет.

Большое впечатление производили «Бахчисарайский фонтан» и «Кавказский пленник». Вообще ранние произведения Пушкина с их немного демоническими и немного романтическими героями увлекали матросов и плотников больше, чем мастерски зрелые «Моцарт и Сальери», «Скупой рыцарь» и другие.