Читать онлайн «1914–2014. Европа выходит из истории?». Страница 47

Еврозона, как она была задумана в 1989–1992 гг. и введена в действие в 1999 г., – это бездонная пропасть, тем более после того, как было решено сблизить европейский стабилизационный механизм с единым механизмом санации проблемных банков, который Ангела Меркель и Франсуа Олланд предложили создать 30 мая 2013 г. Положение европейских банков не может не вызывать опасений. Мы точно не знаем, какую долю в их портфелях занимают сомнительные долги. Конечно, для их покрытия предусмотрены частные механизмы, которые будут профинансированы самими банками. Однако, как отмечает «Ле Монд»[170], «для того чтобы полностью развернуть этот инструмент, понадобится от 10 до 20 лет. Немцы и французы согласны на то, чтобы, пока этого не случилось, был активирован европейский стабилизационный механизм (ЕСМ), который помог бы рекапитализировать оказавшиеся в трудной ситуации банки либо напрямую, либо через кредиты соответствующим государствам». Совместная германо-французская позиция на сегодняшний день выглядит так: «В будущем мы могли бы рассмотреть возможность сближения единого механизма санации и европейского стабилизационного механизма».

Как мы знаем, политика творит чудеса. Совокупный объем банковских активов (около 40000 миллиардов евро) примерно в четыре раза превышает ВВП всей еврозоны. На этом фоне скромных средств, которыми располагает европейский механизм солидарности, вряд ли хватит на то, чтобы погасить пожар.

Ангела Меркель не без некоторых оснований отказывается вновь и вновь платить по счетам стран, которые неблагоразумно залезли в долги. Однако они оказались в плачевной ситуации в том числе оттого, что единая валюта (завышенный курс евро, последствия Договора о стабильности, координации и управлении) обрекла их на структурную безработицу. Европейский стабилизационный механизм располагает лишь ограниченными средствами. Немцы знают, что их страна обязалась выделить ему 190 миллиардов евро. Французы обычно не в курсе того, что Франция подписала гарантии на 142 миллиарда: пустяки! Если прибавить к ним займы, предоставленные Греции, и суммы, переведенные Европейскому фонду финансовой стабильности (ЕФФС), результат явно превысит 10 % от нашего долга. Величина потенциальных вливаний в ЕСМ со стороны Германии, Франции и Нидерландов, которые, скорее всего, при любом раскладе останутся платежеспособными, достигает 350 миллиардов евро. Однако государственный долг Испании (если сложить центральное правительство и «автономные области»: Каталонию, Страну Басков и др.) составляет минимум 700 миллиардов. К этому стоит добавить долг Италии (200 миллиардов), греческий долг (300 миллиардов)… и еще 300 миллиардов португальских и ирландских долгов. Размер государственных долгов, к которым еще, по-хорошему, стоит приплюсовать сомнительные активы в портфелях банков, говорит о том, что этот колоссальный лесной пожар придется тушить с помощью крошечной пожарной помпы Европейского стабилизационного механизма.

Все это немцы знают. Большинство из них поддерживают отказ А. Меркель от выпуска евробондов, которые бы соединили немецкий долг с долгами не столь финансово крепких стран, что создало бы «долговой коктейль» – одну из форм секьюритизации, к которой они уже прибегали и не испытывают особого доверия…

Философия Ханса-Вернера Зинна, призывающего вывести из еврозоны страны, которые больше всего погрязли в долгах, близка к проекту «ядра» еврозоны, выдвинутому в 1994 г. Шойбле и Ламмерсом (еврозона, ограниченная Германией и Бенилюксом, к которым из политических соображений добавили также Францию). Конечно, сегодня в это «ядро» смогли бы войти Нидерланды, Люксембург и, возможно, Эстония, Австрия и Финляндия. От Фландрии до Прибалтики и Центральной Европы просматриваются возможные контуры «жизнеспособной» еврозоны, выстроившейся вокруг Германии. Предложение Шойбле и Ламмерса также включить в нее Францию и тогда не отвечало никакой экономической логике. Сегодня оно звучит еще более иррационально. С начала 2000-х гг. конкурентоспособность нашей экономики драматически снизилась: в 2012 г. дефицит торгового баланса Франции приблизился к 70 миллиардам евро. Однако Франция все равно дала Германии необходимые «европейские гарантии». Без Франции «ядро» скорее напоминало бы не Европу, а большую Германию.

Ульрих Бек не без некоторой нотки провокации заявил: «Европа стала немецкой… На фоне грозящего крахом евро мощь немецкой экономики постепенно и в политическом плане стала важнейшей в Европе инстанцией принятия решений… Покорный ученик сделался наставником Европы»[171]. Это наблюдение не лишено оснований. Генри Киссинджер некогда иронически вопрошал: «А по какому номеру звонить в Европу?» Сегодня на его вопрос появился ответ: это телефон Ангелы Меркель. Именно так китайцы, русские и американцы смотрят на Европу: прежде всего через призму Германии.

Как через семьдесят лет после краха 1945 г. судьба Германии могла так радикально перемениться? Джон Адамс, второй президент США, когда-то писал: «Есть два пути, как покорить и поработить нацию. Первый – с помощью оружия, второй – с помощью долгов». Именно к этому парадоксальным образом привела единая валюта: она не только позволила немецкой промышленности окончательно захватить европейский рынок и создала Германии колоссальный торговый профицит по отношению ко всей еврозоне (за строго бухгалтерским исключением Нидерландов), но и способствовала тому, что из-за чрезвычайно низкой в начале процентной ставки, государства, фирмы и граждане по всей Европе оказались по уши в долгах.

Конечно, в словах Ульриха Бека есть доля преувеличения: Европа вовсе не стала немецкой. Разве она, как без обиняков заявил председатель фракции ХДС/ХСС в Бундестаге Фолькер Каудер, действительно «говорит по-немецки»? Европа волей-неволей подчиняется правилам бюджетной дисциплины и «культуре стабильности», которую госпожа канцлер навязала ей с помощью финансовых рынков. На фоне тех колоссальных (частных и государственных) долгов, в которые неосмотрительно залезли почти все ее европейские партнеры, Германии достаточно сохранить свою кредитоспособность, чтобы в глазах рынков стать ключевой силой в Европе (даже если она к этому не стремится). Германия оказывается главным гарантом единой валюты, проект которой она в 1989–1991 гг. согласилась принять, хотя никогда за него и не ратовала. Если бы это было в ее власти, дата введения евро была бы отложена на неопределенный срок. Конечно, именно Германия сформулировала правила, по которым работает единая валюта, но календарь ее запуска (1997 г., самое позднее – 1999 г.) был ценой, которую ей в 1990 г. пришлось заплатить за свое объединение. Французам вряд ли стоит ей это ставить в вину.

Германия не стремилась вновь вернуть себе доминирующее положение, но как только в 2009–2010 гг. финансовые рынки убедились в структурной уязвимости евро, сама экономическая стратегия заставила ФРГ взять на себя эту роль.

Ульрих Бек пишет о том, что «невозможность контролировать ход событий была изначально заложена в систему в политических целей»[172]. Таково было «пари Паскаля» о «постнациональной Европе», предложенное Франсуа Миттераном и принятое Гельмутом Колем[173]. Крах этой затеи был предсказуем. Ульрих Бек пытается нас убедить, будто структурные изъяны единой валюты можно было бы скорректировать, создав «институты, призванные вести мониторинг и эффективно координировать экономическую и финансовую политику европейских стран»[174], иначе говоря, если бы Европа превратилась в федерацию, т. е. единую нацию. Очевидно, что в 1991 г. Европа, несмотря на красивые речи, была к этому не готова. И тому есть несомненные доказательства: Маастрихтский договор запрещает ЕЦБ выделять какие-либо кредиты правительствам (пункт о «невозмещении») и не предусматривает никакой финансовой солидарности между государствами. Редактор текста договора Карл-Отто Пёль и Гельмут Коль проявили предусмотрительность: они стремились заранее обезопасить себя от того, что у некоторых государств может возникнуть искушение сыграть в «зайцев», т. е. набрать дешевых кредитов, а потом возложить тяготы по выплатам долга на самых состоятельных «подписантов», начиная с Германии.

Кризис 2008–2009 гг. привел во всех странах к обмелению налоговых поступлений и росту бюджетного дефицита. «Фанатичные европеисты»[175] не желают понять, что изначальный порок «единой валюты состоит не в рассогласованности бюджетной и даже экономической политики, а прежде всего в радикальной неоднородности экономик, которые, как порой говорят, “делят между собой евро”». Скорее, стоило бы сказать, что они «вместе несут бремя этого выбора», который как минимум был изначально рискован, поскольку основывался на магической вере в способность Европы однажды превратиться в единую нацию.