Читать онлайн «1914–2014. Европа выходит из истории?». Страница 29

Затем во многих странах разразился кризис суверенного долга. Столкнувшись с государствами, которые стремятся их регулировать, финансовые рынки предвкушают реванш: рейтинговые агентства, действуя как их боевой отряд, снижают рейтинги многих стран и даже осмеливаются отобрать у США их ААА[120]! Однако удары спекулянтов обрушиваются прежде всего на самых слабых членов еврозоны. Привлеченные запахом крови, спекулянты поняли, что она превратилась в слабое звено мировой экономики. Нельзя исключать, что, наблюдая за разгромом общей валюты, некоторые финансисты из англосаксонских стран испытали своего рода ехидное Schadenfreude[121]. При этом ясно, что погрязшие в долгах государства вынуждены повышать процентную ставку из-за пороков, исходно заложенных в финансовое устройство еврозоны. Солидарность между странами небезгранична, и Европейский центральный банк старается не слишком выходить за пределы ограничений, заложенных в его уставе. Кризис евро имеет и геополитическую, и финансовую составляющие. Он стремительно ускоряет упадок Европы, которую затягивает в эту черную дыру, и даже играя на руку странам с менее сильной валютой, прежде всего США и Китаю, он все равно представляет угрозу для всей мировой экономики. Дело в том, что Евросоюз с его 27 членами до сих пор (и с большим отрывом) остается крупнейшим рынком мира – 36,1 % мирового импорта в 2011 г. (38,8 % в 2000 г.)[122]. Поэтому глобализация, как никогда ранее, облегчила распространение кризисов. Упразднение всех барьеров и контролирующих инстанций способствует усилению шоковой волны и самоисполняющихся пророчеств и напоминает миску с водой – даже если трясти ее осторожно, вода все равно разольется.

Как пишет Тони Джадт, в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, в имперской Британии (почти как сегодня в США и Европе) восторжествовало чувство, что впереди бесконечная эра мира и процветания, какой до того не было никогда[123]. Джадт писал об этом в 2008 г., как раз накануне масштабного кризиса финансового капитализма, который назвали «системным». Эта склонность к эйфории («счастливая глобализация», как выразился в 1997 г. Алан Минк) сосуществует с глухой тревогой, которую вызывает ликвидация последних барьеров, без которых невозможен политический контроль. «В мире свободной торговли слишком легко забыть о том, что [развитие коммуникаций] […] практически свело на нет фактор расстояния, увеличило на порядок скорость циркуляции товаров, обеспечило почти что математическую регулярность их поставки, сократило транспортные расходы – особенно если речь идет о промышленных товарах – до такой степени, что в их себестоимости доля транспорта уже почти незаметна». Когда этот вывод был сделан? Возможно, он прозвучал из уст какого-нибудь антиглобалиста в 2013 г.? Нет, это слова известного экономиста Эдуарда Тери, который еще в 1901 г. был немало обеспокоен подъемом Японии и ростом инвестиций в Китай! Далее Тери пишет: «Желтую опасность, которая угрожает Европе, можно определить следующим образом: внезапное нарушение международного равновесия, на котором сегодня строится социальный порядок крупных индустриальных наций Европы; дисбаланс, вызванный внезапно проснувшейся, ненормальной и ничем не сдерживаемой конкуренцией со стороны новой огромной страны»[124]. Аналогичное напряжение сегодня провоцирует дефицит торгового баланса с Китаем, который в США и в Европе (за исключением Германии после 2011 г.) лишь увеличивается. Стоит Европе обложить китайские товары (прежде всего солнечные батареи, 75 % которых производится в КНР) пошлинами, как Пекин тотчас же отвечает, поднимая барьеры для французских вин и немецких автомобилей. Этот небольшой инцидент, который быстро разрешится компромиссом, скорее, выгодным для Китая (введение высокой квоты на импорт китайских батарей), ясно показывает, как выглядят торговые войны, которые сейчас бушуют повсюду в атмосфере всеобщего напряжения, отчасти напоминающей начало XX в.

Сегодня глобализация многих страшит, возможно, сильнее, чем это было до 1914 г. После масштабного системного кризиса, начавшегося в 2008–2009 гг., все большее беспокойство вызывает разрыв между реальным и финансовым секторами: в 1970 г. операции на валютных рынках составляли 20 % мирового ВВП; сегодня они превышают его в пятнадцать раз. Ежедневный объем обменных операций (в 2010 г., по данным исследования, проведенного Банком международных расчетов, он составлял 4000 миллиардов долларов) в 65 раз превышает объем всей мировой торговли! Однако операции на валютных рынках в принципе требуются для того, чтобы обеспечивать оплату поставок и покрытие связанных с ними рисков! Явно что-то пошло не так.

До 1914 г. система золотого стандарта гарантировала торговым потокам сравнительную устойчивость. Она была политически нейтральна, но с экономической точки зрения низкие объемы добычи золота не способствовали ее экспансии. Сегодня, напротив, финансовых инструментов стало намного больше, и финансовые рынки переживают бум.

В конце 1990 г. капитализация мировых бирж достигла пять триллионов долларов – за двадцать последующих лет она выросла больше чем в десять раз: пятьдесят семь триллионов в конце 2010 г. (пик капитализации, с шестьюдесятью семью триллионами, пришелся на 2007 г.). Если к рынкам акций и облигаций прибавить активы банков, эта сумма превысит мировой ВВП где-то в четыре раза. Подобный разрыв, который стыдливо окрестили «индексом финансовой глубины», составляет шесть раз во Франции и девять в Великобритании. Гипертрофия финансового сектора объясняется не только ростом мировых накоплений. Она свидетельствует о его «процикличности», другими словами, о присущей ему спекулятивной природе, на которую еще до ипотечного кризиса жаловался Алан Гринспен, тогдашний глава Федеральной резервной системы США, говоривший о «нездоровом возбуждении рынков».

Разбухание финансовой сферы также связано с интернационализацией деятельности банков, пользующихся различием норм в разных странах. Кроме того, оно вызвано стремительным ростом числа офшорных зон и общей дерегуляцией самой банковской сферы. Вот почему вне какого-либо контроля развился «теневой банковский сектор» (shadow banking), который благодаря секьюритизации, возможно, по объему в два раза превышает суммы кредитов, выданных традиционными банками.

Неконтролируемое разрастание финансовой сферы заставляет все чаще задумываться о том, каковы вообще ее функции: паразитические последствия ее деятельности явно перекрывают финансирование экономического роста, для которого она в принципе и нужна. Из-за спекулятивных операций, которые он питает, финансовый капитализм XXI в. кажется намного более опасным, чем его предшественник, существовавший до 1914 г. Секьюритизация снимает с кредиторов ответственность; выкуп компании за счет заемных средств (LBO) убивает предпринимательский дух. Стремление акционеров к немедленной прибыли препятствует увеличению капитализации в долгосрочной перспективе и т. д.

Чрезмерный рост финансового сектора наконец заставил задуматься о том, что его следует (снова) поставить под контроль, однако попытки, предпринятые по обе стороны Атлантики – Волкером в США, Викерсом в Великобритании и Московиси во Франции, – были довольно робкими. Ограничиваясь полумерами, они не предложили реальных решений, а, скорее, расписались в своем замешательстве. То, что крупнейший французский банк в 2013 г. увеличил бонусы своих трейдеров на 14 %, ясно говорит о том, что логика финансового капитализма не была поколеблена.

В целом динамика глобального рынка ускользает от контроля со стороны правительств и ведет к непредсказуемым последствиям: английские экономисты, ратовавшие за свободную торговлю, не смогли предсказать ни разбалансировавший Европу подъем Германии, ни восхождение Японии в Азии. Точно так же теоретики Чикагской школы и те, кто вдохновлялся их построениями, в 1980-х гг. не могли даже предположить, что в 2012 г. уровень производства в развитых государствах окажется ниже, чем в странах, которые тогда называли отсталыми, а сейчас развивающимися, и уж тем более, что ВВП Китая, по данным Всемирного банка, еще до 2020 г. превысит ВВП США. Что действительно поражает, так это стремительно ускоряющиеся, от первой волны глобализации ко второй, темпы роста: если Великобритания за семьдесят лет, с 1830 по 1900 г., лишь учетверила свое производство, Китай за двадцать лет (с 1992 по 2012 г.) свое удесятерил.

Подобный безудержный рост порой подпитывает безудержный оптимизм: как до 1914 г. лидеры Второго Интернационала уповали на то, что финансовая и промышленная элита позаботится о том, чтобы не допустить войну, с середины 1980-х гг. такие социал-либералы, как Тони Блэр и многие после него, многократно заявляли, что свободный рынок сам по себе гарантирует экономический рост, чьи жалкие крохи они лучше, чем кто-либо еще, смогут перераспределить низшим классам. Кризис, начавшийся в 2008–2009 гг., само собой, умерил их энтузиазм, но полностью не подорвал веру в регулярность подъемов и спадов, заложенную в нормальное функционирование капиталистической экономики. Тем не менее господствовавшая еще вчера эйфория сменилась глухим беспокойством: рациональность финансовых рынков вызывает все больше сомнений. Финансовый капитализм оказался новым Франкенштейном, способным порождать монстров. На Ближнем Востоке и в Восточной Азии вновь, как и в то далекое десятилетие, предшествовавшее 1914 г., замаячил призрак войны.