Читать онлайн «Избранное: Динамика культуры». Страница 52

Эти пробелы в современной антропологии возникают не из-за того, что значение права в первобытных культурах недооценивается, но напротив, из-за излишнего его преувеличения. Как парадоксально это ни звучит, современная антропология приходит к отрицанию первобытного права потому, что в ней царит гипертрофированное и, сразу скажем, ошибочное представление о его совершенстве.

Когда мы задумываемся, почему правила социального поведения, как бы они ни были жестки, обременительны или непривлекательны, выполняются; почему личная жизнь, экономическое взаимодействие и общественные события протекают столь бесконфликтно; в чем, одним словом, причина силы закона и устойчивости общественного устройства дикарей, – ответ не так легко найти, а версию, какую здесь способна выдвинуть антропология, еще вряд ли можно было бы признать удовлетворительной. Пока утверждали, что «дикарь» – это действительно дикий человек, что он, руководствуясь той крупицей права, какая у него есть, подчиняется правовым установлениям случайно и по прихоти, проблемы как бы не было. Когда проблема приобрела актуальность, когда стало очевидным, что первобытной жизни свойственна скорее гипертрофия закона, чем беззаконие, во мнении ученых произошел переворот, и их рассуждения пошли в прямо противоположном направлении: они не только сделали из дикаря образец законопослушного гражданина, но и признали в качестве аксиомы тезис о том, что его подчинение всем племенным порядкам и ограничениям естественно вытекает из его спонтанных импульсов; что в своей жизни он идет, так сказать, по линии наименьшего сопротивления.

Дикарь – так сегодня звучит вердикт компетентных антропологов – глубоко уважает традиции и обычаи и подчиняется их предписаниям автоматически. Он подчиняется им «рабски», «нерефлексивно», «спонтанно», «по инерции духа», движимый, помимо этого, страхом перед общественным мнением или сверхъестественным наказанием, либо будучи «проникнут групповым чувством или даже групповым инстинктом». Так, мы читаем в одной из недавно опубликованных трудов: «Дикарь далек от свободного и раскованного существа, выдуманного Руссо. Напротив, он на каждом шагу связан обычаем своего племени, он опутан оковами вековой традиции не только в сфере социальных отношений, но также в религии, медицине, ремесле и искусстве: одним словом, в каждой сфере жизни»{190}. Можно было бы согласиться со всем этим, если бы не сомнение в том, являются ли «узы традиции» одними и теми же (или хотя бы похожими друг на друга) в искусстве и общественных отношениях, в ремеслах и религии. Но теперь, когда мы вслед за этим слышим, что «эти узы он (дикарь) считает чем-то само собой разумеющимся и никогда не пытается их разорвать», – нам ничего не остается, как только возразить. Разве соглашаться с постоянным принуждением как с чем-то само собой разумеющимся не противно человеческой природе? Разве человек, цивилизованный или дикий, выполняет какие-либо неприятные, тяжкие, жестокие предписания и запреты, если его к этому не вынуждают? И при том вынуждают с помощью такой силы или такой мотивации, которым он не может сопротивляться?

Тем не менее этот тезис об автоматическом согласии, об инстинктивном подчинении законам племени со стороны каждого его члена остается основным постулатом, исходным пунктом исследований первобытного общественного порядка и правового устройства. Еще один известный авторитет в этой области, д-р Риверс, в уже упоминавшейся работе говорит о «нерефлексивном и интуитивном способе регулирования социальной жизни», который, по его мнению, «тесно связан с первобытным коммунизмом». И далее он пишет: «У таких народов, как меланезийцы, есть групповое чувство, которое, с одной стороны, делает какой-либо аппарат исполнительной власти излишним, а с другой стороны, создает возможность функционирования коммунальной собственности и обеспечивает мирное осуществление коммунистической системы в сфере сексуальной жизни»{191}.

Здесь нас снова пытаются убедить, что «нерефлексивность», «интуитивные методы», «инстинктивность подчинения» и какие-то таинственные «групповые чувства» позволяют одним махом объяснить закон, социальный порядок, коммунизм и половой промискуитет! Это скорее похоже на некий большевистский рай, но уж точно неверно по отношению к меланезийским обществам, жизнь которых я знаю не понаслышке.

Подобное мнение высказывает третий автор, социолог, который, став на точку зрения эволюции сознания и общества, смог более, чем кто-либо из ныне живущих антропологов, приблизиться к пониманию социальной организации дикарей. Проф. Хобхауз, говоря о племенах, стоящих на весьма низкой ступени развития культуры, полагает, что «такие общества, конечно, имеют свои обычаи, несомненно, ощущаемые членами этих сообществ как оковы; но если под законом понимать совокупность правил, диктуемых каким-то авторитетом и независимых от личных связей родства или дружбы, то такой институт чужд их социальной организации»{192}. Здесь нужно задать вопрос: не затемняет ли выражение «ощущаемые как оковы» действительную проблему, вместо того, чтобы дать ее решение? Нет ли такого сковывающего механизма (по крайней мере по отношению к некоторым правилам), который, хотя, может быть, и не навязывается никакой центральной властью, но тем не менее находит опору в конкретных мотивах, интересах и сложных чувствах? Может ли придать ограничительную силу суровым запретам, тяжелым обязанностям, очень обременительным и неприятным повинностям одно только «чувство»? Хотелось бы узнать нечто большее об этой бесценной психологической установке, но автор просто считает ее чем-то очевидным. Следующее за этим наиболее общее определение закона как «совокупности правил, диктуемых каким-то авторитетом, не зависимым от личных связей» выглядит слишком узким и не охватывающим некоторых существенных моментов. В сообществе дикарей среди многочисленных норм поведения существуют некоторые правила, считающиеся принудительными обязанностями индивида или группы по отношению к другому индивиду или другой группе. Такие обязанности обычно вознаграждаются пропорционально тому, как они выполняются, а их невыполнение вызывает точно такое же отношение к тому, кто пренебрег ими. Принимая за исходный момент общий взгляд на закон и изучая сущность сил, которые делают его обязательным, мы сможем получить несравненно более удовлетворительные результаты, чем если бы мы остановились на обсуждении проблем власти, авторитета и наказания.

Примем во внимание характерное высказывание одного из наиболее авторитетных антропологов из США, д-ра Лоуи, в котором он выражает сходные взгляды: «Неписаным законам обычая подчиняются гораздо охотнее, чем нашим письменным кодексам; скорее даже, это послушание спонтанно»{193}. Но сравнение «желания», проявляющегося в послушании закону австралийского дикаря и жителя Нью-Йорка, меланезийца и шотландского нонкорфомиста из Глазго, – процедура рискованная, ее результаты должны на самом деле «пониматься весьма общим образом», настолько общим, что они утрачивают вообще всякий смысл. Действительно, никакое общество не может нормально функционировать, если его законы не выполняются «охотно» и «спонтанно». Угроза принуждения и страх наказания не относятся к среднему человеку, неважно – «дикарю» или «цивилизованному»; в то же время в каждом обществе они необходимы по отношению к некоторым бунтарям или преступникам. Кроме того, в каждой человеческой культуре существует ряд законов, запретов и обязанностей, которые тягостны для любого индивида, которые требуют от него большого самопожертвования и выполняются им по многим моральным или эмоциональным соображениям или же просто в силу обстоятельств, но без какой-либо «спонтанности».

Легко было бы умножить эти примеры и показать, что догма об автоматическом послушании обычаю господствует во всех исследованиях первобытного права. Однако ради объективности нужно подчеркнуть, что все недостатки теории и наблюдений вытекают из реальных трудностей и ловушек, которыми полон этот предмет.

Исключительная трудность проблемы, как я полагаю, заключается в очень сложном и трудно постижимом характере сил, из которых складывается первобытный закон. Привыкшие везде видеть некий аппарат, при помощи которого устанавливается, исполняется и насильственно применяется закон, мы ищем его и у дикарей и, не найдя никаких подобных учреждений, делаем вывод, что всякие наказы закона выполняются благодаря этой таинственной склонности дикаря к послушанию.

Антропология, кажется, здесь сталкивается с трудностью, похожей на ту, которую преодолел Тайлор в своем определении «минимума религии». Определяя силу закона в категориях центральной власти, кодексов, судов и полиции, мы, по логике вещей, должны прийти к выводу, что закон в первобытном обществе осуществляется без принуждения и послушание ему спонтанно. То, что дикарь иногда, хотя редко и спорадически, нарушает закон, было отмечено наблюдателями и принято во внимание создателями антропологической теории, которые всегда утверждали, что у дикарей имеется только закон наказания. Однако некоторые факты – например то, что соблюдение дикарями требований закона в обычных условиях, когда они подчиняются закону и не выступают против него, в лучшем случае является частичным, условным и не свободным от отклонений; что в основе принуждения лежит не единственный универсальный мотив, как, скажем, страх перед наказанием или покорность любой традиции, – хотя и относятся к самому существу дела, но были совершенно упущены прежней антропологией. В данной работе я на примере одного этнографического региона, Северо-Западной Меланезии, пытаюсь показать, на чем основано первобытное право, и объяснить, почему результаты наблюдений, подобных тем, какие я сам проводил, должны быть распространены на другие общества, если мы хотим получить определенные представления об их правовых отношениях.