Читать онлайн «Китайская цивилизация». Страница 98

«С эпохи императора Уди, – писал Шаванн, – стала проявляться склонность китайского ума к поиску в книгах начала любой мудрости». И следует добавить – «и всех общественных добродетелей», включая храбрость, как это и показало похвальное слово в память У Жуна. Очень возможно, впрочем, что эта приписываемая чисто книжной культуре исключительная важность восходит к значительно более древним временам. Есть даже основание верить, что некоторые дерзкие умы считали ее опасной. Известно, что Цинь Ши Хуан-ди принимал особые меры для тщательного сохранения специальных трактатов по медицине, фармацевтике, сельскому хозяйству и садоводству, но запретил поэзию и книги по истории. Он конечно же думал, что нарождавшемуся государству будет полезна служба специалистов с четко очерченным кругом интересов, но что как на совете, так и в сражениях переполненные литературными цитатами и историческими прецедентами речи приносят мало пользы. Памфлетисты времен становления династии Хань утверждали, что первый император «сжег учения Ста школ, чтобы сделать глупыми черноголовых (то есть народ)». И действительно, императоры Хань подчеркнуто рассматривали право на упрек как единственный принцип согласия, которое должно царить между государем и его подданными под наблюдением Неба. Начиная с царствования императора Уди, его великий советник Гунсунь Хун «правил министрами и народом на основании истолкования Летописи Конфуция («Чунь цю»)». Он ощущал себя обладателем всеохватывающей науки, науки природы и политики, позволяющей как предвидеть, так и управлять, поскольку владел приносящим силу знанием мельчайших фактов Истории и соответствовавших им распределенных в симметричные категории примет Природы. Тот же Гунсунь Хун намеревался личным примером научить высокомерную знать простоте нравов, отличающей честного человека. Князьям и их подданным пришлось выстраивать свою жизнь с оглядкой на прапрадедов. Опасавшиеся группировок богачей императоры Хань заставили их пройти выучку скромности и соблюдения обрядовых приличий. Этикет уже доказал свою полезность. Он позволил обуздать страсти феодалов, которых превратил в придворных. Когда в противоположность императорам дома Цинь императоры Хань побуждали народ следовать примеру предков и жить в созерцательном уважении прошлого, они не думали «сделать его глупым». Они хотели, чтобы он стал мудрее. Осуждая технические знания, порождающие только любовь к роскоши и почитание силы, императоры Хань предлагали населявшим разбогатевшие города новым людям в качестве условия их облагораживания жизнь, целиком посвященную изучению классиков.

В заключение этой книги мне следовало бы попытаться определить сам дух китайских нравов. Но могу ли я это сделать прежде, чем представлю очерк истории идей? Данное заключение найдет свое место в конце тома, который дополнит этот. Тем не менее и в настоящем томе, где общественная история занимает особенно важное место, пришлось подчеркнуть то характерное, что может быть присуще свойственной собственно китайцам дисциплине домашней жизни. Отдельный рассказ о ней представляет опасности, которые следует незамедлительно рассеять.

Господствующей чертой семейной организации является отсутствие близости; этим прежде всего отмечены отношения между мужьями и женами и между отцами и сыновьями; похоже, это стало правилом вообще для семейных отношений. В конечном счете подчиненная представлению об уважении домашняя нравственность вроде бы смешивается с церемониалом семейной жизни. С другой стороны, пронизанные духом состязательности или страстной увлеченностью престижем отношения в обществе начинают управляться исключительно соображениями декорума: нацеленная на идеал изысканной вежливости гражданственная мораль, как кажется, тяготеет единственно к организации между людьми системы протокольных отношений, устанавливающей поступки, приличествующие каждому возрасту, каждому полу, каждому общественному положению, каждой фактической ситуации. Наконец, и в политической жизни, где приходят к утверждению принципа управления посредством истории, становится ясным, что единственно добродетели традиционалистского конформизма начинают рассматриваться как достаточные для всего. Так, в момент, когда к началу императорской эпохи китайская цивилизация кажется приближающейся к зрелости, все способствует тому, чтобы сделать очевидным воцарение формализма.

Каково же, однако, реальное значение этой системы архаизирующих условностей, с помощью которых строится расчет на управление всей жизнью нации? Правда ли, что она способствовала обеднению и иссушению нравственной жизни китайцев, как было соблазнительно думать? Верно ли к тому же, что ее последствия были именно такими для официальных слоев, сознательно преданных культу конформизма как единственной дисциплине, способной взращивать честного человека! Следует ли по этому вопросу вырабатывать свое мнение только после чтения пропагандистских трудов и жизнеописаний прославленных людей? Даже зная, что эти биографии основываются на похоронных славословиях, что требуется чрезмерная наивность для того, чтобы принять тон этих проповедей за правдивую ноту, очень трудно избавиться от чувства, что эволюция нравов в Китае протекала в направлении их все большего иссушения и что под растущей тяжестью условного этикета доля непосредственности в духовной жизни сократилась до нуля. Только история мысли способна в конце концов дать почувствовать, что, совершенно напротив, честные люди согласились принять конформистское поведение отчасти по той причине, что надеялись сохранить своего рода укрытую независимость и глубинную гибкость жизни разума.

Уже сейчас мы можем упомянуть несколько фактов, которых будет достаточно, чтобы очертить пределы формалистического идеала. – Мы отмечали роль мистицизма в придворных кругах. В народных массах эта роль не менее велика. Если она почти не проявляется, то потому, что создатели династических летописей интересовались только придворной жизнью и высокопоставленными особами. Действительно, отмеченный случайно в связи с происшествием в жизни двора великий мистический кризис 3 г. не был отдельным явлением: нам известны о нем лишь немногие подробности, но все они подтверждают, что в крестьянской среде сохранялись совершенно свежими некоторые мистические идеалы, восходящие к отдаленнейшим временам. – С другой стороны, в смутные времена Трех царств старый феодальный дух, похоже, сразу же обрел всю свою былую силу: можно допустить, что в сложившихся в эпоху Хань крупных сельских уделах уцелели нравственная позиция и нравственная дисциплина, менее удаленные от феодальной морали древности, чем от архаизирующего идеала, насаждаемого ортодоксальным воспитанием. Только вот история отказалась регистрировать факты, и нам ничего не известно об устойчивости феодальных элементов общественной жизни. – История, наконец, не дает никаких сведений об эволюции нравов в новых городских кругах, если отвлечься от слоев официальных; однако же именно в этой среде сложилась присущая собственно торговым людям нравственность, которую, как представляется, характеризуют дух объединения и вкус к справедливым соглашениям. Можно допустить, что его влияние на всю китайскую жизнь было существенным: тем не менее нам совершенно ничего или почти что ничего не известно о древнем периоде истории, об истинной жизни предпринимательских классов, о роли городов в общей экономической жизни, об юридической и нравственной эволюции городских слоев. Было бы чем-то чрезвычайно странным, если бы они не выработали действенных идеалов, а их деятельность ограничивалась соблюдением норм ортодоксального этикета. Не надо недооценивать и деятельность официальных классов. Тем не менее, завершая эту книгу, надлежит отметить, что под воздействием аристократической традиции история пренебрегала массовыми движениями. Несомненно, вместе с завершающей древнюю историю Китая имперской эрой китайская цивилизация достигает зрелости, но, хотя хранители ортодоксальности, с растущей жесткостью определяя свои традиционные идеалы, хотели бы наделить ее незыблемым достоинством, она остается насыщенной и молодыми силами.

Эта книга редкая. Она для тех, кто хочет приблизиться к пониманию сути китайской цивилизации. Названная максимально обобщенно, она хронологически ограничена рассмотрением одной лишь древней эпохи, но затрагивает в ней такие глубины, что начинает казаться отвечающей своему названию. Будучи научным исследованием в полном смысле слова, она в то же время не только по языку, но и по некоторым формам, приемам мысли в какой-то мере сродни художественной прозе и разворачивается в некий исследовательский роман историко-культурного познания.