Читать онлайн «Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния». Страница 24

Милль обладал глубоким пониманием индивидуализма, который в английских высших кругах XIX века часто переходил в открытую эксцентрику. Благодаря этому он полностью избавлен от социальной романтики, да и социал-демократизация находит свой предел в его любви к свободе. То представление, что общество и/или государство могут давать людям предписания, кроме какого-то минимума, это анафема для Милля. Моя свобода может быть ограничена единственно и только тогда, когда она угрожает свободе других. Всё прочее – моё личное дело. Покрашу ли я свой дом в лиловый цвет, стану ли растранжиривать своё время, буду ли скуп с моими деньгами, хорошо ли или плохо буду обращаться со своим здоровьем, никого не касается, пока я сам несу за это ответственность и принимаю на себя все последствия.

Милль подчёркивает, что в экономике, помимо голых цифр, речь идёт и о кое-чём другом. Она исследует, как достигнуть самой большой материальной пользы для наибольшего числа людей. В этом месте она смыкается не только с философией, но и с политикой. Для того чтобы иметь возможность сказать, что такое хорошо, в чём заключается благосостояние, что есть достижимое счастье людей, мы первым делом должны задуматься о том, в каком обществе мы, собственно, хотим жить. Только когда разъяснён основной политический вопрос, экономика может сказать, как и какой ценой достижимо идеальное общество, какова стоимость равенства и свободного предпринимательского азарта. В правильном контексте и то и другое звучит хорошо, но ни то ни другое не достаётся даром.

Поскольку Милль философ, он, естественно, задумывается и о конце истории. Его идеал – стационарное состояние, в котором вечная погоня за прогрессом и ростом останавливается, и в этом покое люди довольны тем, что имеют, когда нет ни бедности, ни зависти, ни унижения, а есть много досуга для игр, для друзей и для наполненной духовной жизни. Вот что такое для него благосостояние. Алчность к деньгам ради них самих он находит, как и всякий образованный человек, неаппетитной. Рост на конечной планете не может быть безграничным, и если всем всего хватает, то больше нет оснований для того, чтобы и дальше действовать по-прежнему. Сытое, стабильное общество, которое завершает экономическую историю, в котором «существовало бы сословие рабочих, получающих хорошее вознаграждение и пользующихся достатком; не было бы громадных состояний, а личное имущество состояло бы из того, что заработано и накоплено в течение одной человеческой жизни; но зато существовал бы несравненно более обширный, чем теперь, круг лиц, не только освобожденных от черной работы, но ещё пользующихся достаточным и умственным, и физическим досугом, освобожденным от мелочного механического труда; в силу чего они могли бы свободно развивать в себе высшие интересы и в этом отношении служить примером для других классов, находящихся в менее благоприятных условиях для своего развития»[50]. Это описание благосостояния в равной мере далеко от того, что представляли себе Вольтер, Смит и Рикардо, Руссо, Бакунин и Маркс. Но является ли это благосостоянием, и если да, не ужасно ли оно скучно?

Сегодня мы знаем, что с идеалом в нашем мире вряд ли что выйдет. Кейнс позднее даст ответ на то, почему мы никак не можем устроиться просто удобно. Но всё-таки стоит об этом задумываться. Книга Милля 1848 года станет стандартным учебником для двух следующих поколений экономистов, в Оксфорде она дожила до 1919 года. Она даёт экономике новое направление и взрывает ставшие слишком тесными горизонты классики. Она выступает за способность системы к реформированию, система должна преображаться, чтобы уцелеть. Она указывает на возможные примирения в конце революционного и воинствующего века. Она является путеводителем к тому, что Карл Поланьи ровно сто лет спустя назовёт «The Great Transformation».

Наследники Бакунина составляют сегодня на левом фланге несколько очень цивилизованных и, вообще-то, вполне безобидных объединений, как, например, движение Occupy Wall Street. «Оккупай» возник из гнева по поводу долговой лавины, накатившей после большого экономического и финансового кризиса на государственные бюджеты американцев и европейцев. В течение нескольких месяцев это движение оккупировало самые известные площади в городах денег (Зуккотти-парк в Нью-Йорке, временами Парадеплац в Цюрихе, площадь перед Европейским центральным банком во Франкфурте). Там были разбиты палатки и с большой серьёзностью велись разговоры о будущем после краха капитализма, там был гальванизирован анархистский эксперимент – без иерархических структур, без партийных программ, мирный, ненасильственный и дружественный, с привкусом Вудстока.

«Оккупай» верил, как и Бакунин, что стоит на пороге эпохального поворота, провожая конец капитализма. Но движение оказалось слишком нестабильным, слишком сложным, слишком анархичным, чтобы стать политически релевантным. Ему выпала та же участь, какую бессчётное число раз претерпевал Бакунин, вначале будоража сердца людей справедливым требованием, но потом не имея возможности представить конкретное решение проблемы, которое убедило бы людей в смене системы (говоря словами Дэвида Гребера, их идейного вдохновителя: «Простое стремление гласит – политический порядок в Америке абсолютно и безнадёжно коррумпирован, обе партии куплены и проданы одним самым состоятельным процентом населения, и, если мы хотим жить хоть в как-то демократическом обществе, нам придётся начинать с нуля»[51] – но что потом?).

Сам Гребер видит причину проблем в безбожной связи государства и власти, которая заявляет о себе горой долгов, цементирующей в наши дни господство финансовой элиты. В качестве решения он предлагает отказ от долговой и тем самым от денежной экономики. Поскольку имущественные активы слишком велики, жизнь слишком хорошо организована, представления слишком разнятся, массы слишком инертны, безуспешность «Оккупая» вполне предсказуема. Несколько небрежное обращение Гребера с деталями современного экономического порядка тоже не помогло[52]. Притом что основная интенция – что в мире слишком много долгов и частичный отказ от требований со стороны кредиторов необходим – совершенно справедлива. Но она тонет в путанице высказываний «Оккупая». Может быть, Маркс был не так уж и неправ в своём подчёркивании высокой значимости организации. Спонтанно революции возникают разве что во Франции, но даже и там они не всегда успешны.

Интереснее «Движение чаепития», преемник Бакунина на правом фланге. В настоящее время крёстный папа «Движения» – Рон Пол; как и Гребер, он экономист по второй профессии (этот гинеколог, тот антрополог), но ему удался трюк – скомбинировать анархизм Бакунина с любовью Маркса к партийной организации и тем самым, кто бы мог подумать, воодушевить консервативную Америку. Лицом «Движения» долгое время была Сара Пэйлин, что по крайней мере вывело её в кандидаты на должность вице-президента США по мандату республиканцев. Как и все анархисты, «Движение чаепития» убеждено в том, что от государства исходит лишь насилие против своих граждан и поэтому оно должно быть сокращено до абсолютного минимума. С точки зрения участников «Движения», не собственность, а налогообложение является грабежом, поэтому решение всех проблем – терроризма, иммиграции, медицинского страхования, криминалитета – в регулярном понижении налогов. Как и Бакунин, «Движение чаепития» в качестве идеала видит живущего в своём лесу (вооружённого) единоличника, который не заботится ни о чём, кроме своих нужд, и для которого государство существует разве что на обочине, вне его повседневности, а свой мир он лучше организует снизу, через добровольные местные связи, чем посредством тяжёлой руки государственного порядка. Как и часть «Оккупая», часть «Чаепития» выступает за отмену денег в том виде, в каком мы их знаем, и хочет заменить их золотой валютой, которая вводится в обращение не Центральным банком (подлежащим отмене), а может чеканиться кем угодно.

Ещё в ходе финансового кризиса 2011 года Рон Пол был уверен в гибели Запада. Будучи депутатом конгресса, он обязан был раскрывать свои частные инвестиции, чтобы можно было перепроверить, сходятся ли его речи с делами. И действительно, 64 % своего состояния он вложил в золотые и серебряные акции, 21 % в недвижимость, а 14 % держал в наличных. Одно вложение в акции у него ещё оставалось – в форме double inverse-фонда, который каждый день делает удвоенное встречное движение по отношению к индексу котировки акций, против которого он таким образом играет. Такой портфель вложений, в котором не хватает только мясных консервов и расфасованной воды, имеет смысл лишь перед лицом непосредственно близкого конца цивилизации.