Читать онлайн «География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи». Страница 47

К числу эмерджентных явлений можно отнести и такие скопления гениев, как Калькутта. Вот почему их сложно предсказать. Здесь столкнулись британская и индийская культуры, но их столкновение было сложным. Будь одна вариация чуть иной – и золотой век не случился бы.

Как мы уже видели в Китае, творчество неразрывно связано с древними космогониями. Западное представление о творении «из ничего» (ex nihilo) – лишь одно из пониманий творчества. А есть еще индийское понимание. И по-моему, оно также помогает объяснить творческий расцвет.

В 1971 г. Ральф Холлмен, профессор философии из Городского колледжа Пасадены, написал подзабытую ныне статью «К вопросу об индусской теории творчества». Он сразу признает, что в его выкладках много домыслов, ибо нигде в индусских текстах творческий акт не описан напрямую. Однако кое-какие линии и тенденции древней литературы можно обозначить – и Холлмен пытается это сделать.

Отчасти индусская космогония напоминает китайскую. Если помните, китайцы придерживались циклического понимания времени и истории. Изобретение невозможно – возможно лишь новое открытие старых истин и их сочетание на необычный лад. «Человек не может творить из ничего и в состоянии лишь создавать новые взаимоотношения между существующими материалами», – говорит Холлмен, отмечая, насколько это противоречит западному подходу с его акцентом на новизну.

Мы зациклены на инновациях. Мы и помыслить не можем такую концепцию творчества, в которой им не отведена главная роль. Коль скоро творческая личность не творит новое, то чем же она занимается? По мнению Холлмена, «место оригинальности занимает интенсивность». Для индусов гений подобен лампочке, освещающей комнату. Комната всегда была и всегда будет. Гений не создает и даже не открывает комнату – он освещает ее. И это весьма существенно: не будь освещения, мы не узнали бы об этой комнате и о чудесах, которые она скрывает.

В разных верованиях акцент делается на разных чувствах как путях к божественному. У индусов во главе угла стоит ви́дение. Индус идет в храм не для «поклонения», а для даршана – ви́дения божества. Видение не часть поклонения: оно и есть поклонение. В иудеохристианской традиции мир возникает по слову Яхве. В индусской же космогонии Брахма видит, что мир уже есть. Так и творческий человек видит то, чего не видят другие. «У него есть способность замечать вещи, позволять им заполнять все поле своего зрения», – говорит Холлмен. Это – видение как форма знания.

Таким образом, видение оказывается превыше остальных чувств – и это многое объясняет. Когда я смотрю, скажем, на индийский книжный магазин, я вижу только хаос: от пола до потолка лежат кипы, в которых свалено все подряд, от Тагора до Гришэма. Однако продавец видит здесь же скрытый порядок. И когда однажды я прошу конкретную книгу (а именно исторический роман «Те дни»), он извлекает ее за считаные секунды.

И такова вся Калькутта. Скрытый порядок присутствует тут повсюду: чайваллы готовят все чашки чая на один манер, а рикши умело лавируют между машинами. Джон Чедвик – ученый, который помог дешифровать критское линейное письмо Б, – однажды сказал: «Труды всех великих людей ознаменованы умением увидеть порядок в кажущемся беспорядке». Такова и особенность всех великих мест, ибо в них хорошие идеи легче увидеть. Они заметны.

Если смотреть на творчество под этим углом, все меняется. Дело уже не в знании, а в умении увидеть. Стив Джобс не был индусом и не факт, что был гением, но хорошо понимал важность видения. «Когда вы спрашиваете творческих людей, как им удалось что-либо сделать, они ощущают легкую вину, – сказал он с нетипичной для него скромностью, – ибо ничего особенно не сделали, а только увидели. А потом им показалось это очевидным».

Колледж, основанный Дэвидом Хейром, сейчас называется Окружным университетом. Как и многое в этом городе, он видел лучшие дни. Краска всюду шелушится и отваливается. Стены имеют отцветший и увядший вид. Хотя, если постараться, можно вообразить, какой была жизнь в те времена: толчея студентов, привкус безграничных возможностей и ощущение, что ты если и не создаешь новый мир, то, во всяком случае, воссоздаешь…

Я иду среди массивных зданий из красного песчаника с их сводчатыми проходами и внушительными колоннами. Замечаю изображение Тагора – благородная седая борода и темные одежды, – а рядом бюсты почтенных профессоров, которые преподавали здесь в те золотые дни. Что ж, интересно. Но пришел я сюда не за этим.

Ага, вот и маленькая табличка. Она указывает путь к факультету физики. На стене кто-то нацарапал: «Пространство и время еще лучше эволюционировали бы без нас». Звучит очень по-бенгальски: умно, с глубинным подтекстом и задиристо.

Вхожу в офис. Чтобы представить, как он выглядел в XIX веке, не нужны какие-то особенные умственные усилия: не изменилось почти ничего. Я вижу изящный серебряный самовар, аспидную доску, деревянный ящик для жалоб, большие стальные шкафы для документов, старинные парижские часы, фотографию Эйнштейна, а в углу – груду ржавого лабораторного оборудования.

Этот офис некогда принадлежал великому ученому Джагадишу Боше, выдающемуся представителю Бенгальского Возрождения. Он первым из индийцев вошел в закрытый дотоле клуб западной науки и первым из индийцев получил американский патент (за «детектор электрических возмущений»; кстати, он вообще не любил патентовать изобретения: мол, научные открытия принадлежат всему человечеству). Он также проводил эксперименты с радиоволнами, а согласно некоторым данным, изобрел радио за годы до Маркони.

У Боше было много общего с его другом Рабиндранатом Тагором. Подобно Тагору, он многое заимствовал у Запада, но не был продуктом Запада. Его научный подход, как и поэзия Тагора, также глубоко обязан индийскому мировоззрению. Он полагал, что поэт и ученый имеют общую цель: «найти единство в обескураживающем многообразии». Боше и Тагор были монистами – верили, что Вселенная, при всем своем удивительном многообразии, едина и из этого единства ничто не выпадает.

Профессиональная судьба Боше была драматична (или, если смотреть на нее с точки зрения теории хаоса, имела точки бифуркации – развилки на пути). Он поступил на медицинский факультет в Лондоне и, казалось, имел все шансы стать хорошим, пусть и не выдающимся врачом, – но подхватил загадочную болезнь. Хвори способствовало невыносимое зловоние в анатомичке. С великим сожалением покинув медицинский факультет, Боше отправился на поезде в Кембридж, где стал изучать физику, химию и биологию. Там он, к своей радости, обнаружил, что именно в этом его подлинное призвание: в сугубо научных исследованиях.

Завершив учебу, Боше в 1885 г. вернулся в Индию и, вопреки возражениям со стороны нескольких британских чиновников, получил должность профессора физики в Индусском колледже. Это был самый престижный вуз Индии, но все же, по западным меркам, простоватый и без должного технического оснащения. Боше стал импровизировать: он выступал и «лаборантом, и изготовителем инструментов, и экспериментатором – мастером на все руки», пишет Субрата Дасгупта.

Звездный час Боше настал в августе 1900 г., когда он отправился делать доклад на Международную конференцию по физике в Париж. Он еще не знал, что этот доклад изменит всю его карьеру. Выходя на подиум, нервничал: ведь в Калькутте у него не было коллег, с которыми он мог обсудить свои необычные находки, а тут в аудитории сидят самые выдающиеся физики мира!

Полностью сосредоточившись и судорожно сглотнув, Боше изложил свои находки. Он объяснил, что в ходе экспериментов с радиоволнами его приборы испытали своего рода «усталость», сродни той, что бывает у человеческих мышц. После «отдыха» приборы обретали прежнюю чувствительность. Отсюда Боше сделал удивительный вывод: неживая с виду материя на самом деле жива. «Трудно провести грань и сказать: здесь заканчивается физическое явление и начинается физиологическое. Или: это бывает с мертвой материей, а это – только с живой материей», – говорил он коллегам.

Доклад был встречен гробовым молчанием и недоверием (обычная участь революционных идей!). Боше столкнулся с целым рядом препятствий. Ему мешал британский расизм, а впоследствии и еще более серьезная преграда – научная зашоренность. Как физик, ставящий опыты над растениями (его последняя сфера интересов), он вторгался в чужую епархию. Реакция специалистов была предсказуемой: что физик смыслит в ботанике? Между тем именно статус и точка зрения аутсайдера позволяли Боше проводить, как выразился бы Дарвин, «эксперименты для глупцов». Кому еще придет в голову предложить дозу хлороформа куску платины, как сделал Боше в одном из своих экспериментов?

Боше выходил за привычные рамки. Это получалось у него естественно, само собой. Если ты веришь в монизм – единство в многообразии, – границы не столь уж значимы. Барьеры – иллюзия. На возрастающую специализацию в науке Боше смотрел с тревогой. Он опасался, по его словам, что дисциплина «потеряет из виду фундаментальный факт: вполне может существовать единая истина, единая наука, охватывающая все области знания». Одна из его книг открывается эпиграфом из Ригведы, индусского священного текста: «Что есть одно, вдохновенные называют многими способами»[55].