Читать онлайн «Физиогномика и выражение чувств». Страница 35

Физиономические черты мужества сопутствуют чертам честности. Всякий обман есть трусость. Исходя из этого принципа, я думаю что ни в одном сословии честность настолько не распространена, как среди военных. Зато весьма редко она встречается в другом звании, которое я не хочу называть.

Нам хотелось привести целиком эту страницу из Лафатера, так как в ней сразу отражаются и недостатки, и достоинства бессмертного писателя. После чтения Да Лапорты и Ле Пеллетье здесь чувствуешь себя как бы перенесенным в другую, более чистую атмосферу, удивляешься тонкости психологических наблюдений и чисто женственной чуткости, умеющей различать в этом полумраке самые нежные черты человеческой природы. Но, с другой стороны, сколько неопределенности в этих штрихах, сколько догадок вместо наблюдений, какое беспрестанное смешивание самих фактов с их истолкованием!

В настоящее время мы справедливо сделались более требовательными относительно научных методов; и вот почему при изучении физиономии и мимики нам чаще приходится разрушать старое, чем созидать новое. В настоящее время мы должны ограничиться лишь тем замечанием, что у людей, расположенных к добру, чаще всего появляется мимика благосклонности, и потому на лице их становятся постоянными те выражения, которые мы старались анализировать и изучать в настоящей главе. Если бы, однако, от меня потребовали более точного определения в виде неизвестного афоризма, то вот моя формула со всеми ее явными недостатками.

Лицо порядочного человека прежде всею отличается откровенностью, потому что ему нечего скрывать; оно бывает ясным и смеющимся, так как обычное благосклонное настроение духа составляет одну из самых надежных и прочных радостей жизни.

Умиление, благоговение и все другие сердечные и умственные волнения, совокупность которых мы называем религиозностью, относятся к разряду чувств доброжелательных, а потому и соответствующие им выражения имеют сходство с мимикой расположенности. Мы не можем, конечно, выражать уважение, благоговение или религиозный восторг сжиманием кулаков, скрежетом зубов или какими-нибудь другими проявлениями гнева.

Рассматриваемые нами выражения всегда складываются из различных элементов. Благоговение состоит из чувства любви и удивления в одно и то же время; удивление же есть явление умственное, имеющее свою особую мимику. В чувство умиления, уважения, преданности примешивается еще третий элемент – наше инстинктивное стремление умалиться перед существом, которое мы признаем или относительно которого верим, что оно сильнее или выше нас. Все эти элементы заключаются и в религиозном чувстве, но здесь к ним присоединяется еще чувство страха, надежды или раскаяния. Мы постараемся рассмотреть сравнительным путем каждое из этих выражений.

Уважение, умиление, благоговение

В простейших выражениях уважения появляется улыбка сердечной расположенности, но здесь она сдерживается и умеряется чувством более возвышенным. Глаза неподвижны и широко открыты, но в то же время взор направляется вниз, – первый признак, которым отмечается умиление, самоуничижение. Дарвин охарактеризовал мимику удивления лишь несколькими чертами; но это штрихи, проведенные рукою мастера.

Удивление состоит, по-видимому, из впечатления неожиданности, связанного с некоторым чувством удовольствия или одобрения. Когда оно проявляется с живостью, то брови раздвигаются, глаза открываются все шире и шире, тогда как при обычном изумлении они остаются неподвижными; при этом рот тоже не остается открытым, но складывается в улыбку.

В физиономическом атласе Лебрёна помещены три рисунка, изображающие этого рода волнения[66].

Лебрён говорит об удивлении:

Настроение это, не вызывая сильного возбуждения, очень мало изменяет и черты лица. Брови при этом поднимаются, а глаза раскрываются несколько больше обыкновенного. Зрачок, расположенный как раз по середине между веками, кажется пристально устремленным на предмет, рот полуоткрыт, при чем щеки не представляют никаких заметных изменений.

Рисунок IV Лебрёна изображение удивление, смешанное с изумлением, но он выполнен не особенно верно и скорее напоминает мимику чувственности. Объяснение, сопровождающее этот рисунок, говорит больше самого изображения.

Движения, посредством которых выражается это настроение, почти ничем не отличаются от движений, характеризующих простое удивление, – разве только тем, что здесь они сказываются живее и резче, брови поднимаются выше, глаза раскрыты шире, зрачок более удален от нижнего века и более неподвижен; рот раскрыт сильнее, и все вообще черты лица оказываются гораздо более напряженными.

Рисунок V изображает благоговение; но и здесь опять таки художник стоит ниже ученого. Глаза представлены чересчур сильно закрытыми, голова слишком опущена, так что лицо это с одинаковым успехом могло бы изображать и уничижение, и нравственное угнетение и много еще других душевных движений. Комментарий же к рисунку составлен и здесь удачно.

Удивление дает начало чувству уважения, из которого возникает благоговение; если благоговение возбуждено в нас чем-нибудь божественным или недоступным для наших внешних органов чувств, то оно выражается наклонением лица, опусканием бровей; глаза при этом почти закрыты и неподвижны, рот также закрыт. Движения эти спокойны и вызывают лишь очень мало изменений в других чертах лица.

Рисунок VI Лебрёна изображает восхищение – явление почти исключительно умственное, которое может быть вызвано различными причинами. Но так как оно косвенно сочетается и с религиозной мимикой, то нелишним будет напомнить здесь о том, что говорит по этому поводу Лебрён.

Хотя восхищение и благоговение касаются одного и того же предмета с разных точек зрения, но сопутствующие им движения далеко неодинаковы; при восхищении голова склоняется налево; брови и зрачки поднимаются вверх; рот полуоткрыт, и оба угла его также слегка приподняты. Остальные черты остаются в своем обычном положении.

В основе благоговения и умиления всегда лежит чувство расположенности. Доказательства этому можно видеть во многих актах вышеописанной элементарной мимики – в наклонности целовать руки, ноги или одежду того человека, который внушает к себе почтение, простирать вперед руки, обращенные ладонью к оси нашего тела, как будто они приготовились кого-нибудь ласкать. Этот акт, о котором Дарвин умалчивает, может быть объяснен еще иначе, а именно общим характером мимики удивления. Мимика эта всегда экспансивна; подобно тому как раскрываются глаза и рот, руки при этом тоже удаляются от туловища, причем ладони их могут быть направлены кнаружи или обращены к оси тела. Если не ошибаюсь, оба эти положения рук характеризуют два последовательные периода удивления.

Когда ладони обращены к оси тела, пальцы чаще всего бывают сжаты вместе, и этот жест как бы выражает стремление к ласке; действительно, чувство, которое мы испытываем при этом, имеет много общего с расположенностью. Наоборот, когда ладони обращены кнаружи, то пальцы часто сильно раздвигаются, как это бывает во время испуга. А так как в этих случаях удивление преобладает над расположенностью, то и мимика приобретает характер более умственный, нежели сердечный.

Если удивление достигает степени восторга, то руки скрещиваются, упираются в бедра, если человек сидит, или в живот, если человек стоит, – точно чувствуется при этом потребность принять спокойное положение, для того чтобы дольше оставаться в созерцательном состоянии и изведать все наслаждение восторга. В то же время голова слегка склоняется то к правому, то к левому плечу (но не всегда к левому, вопреки утверждению Лебрёна).

Другая форма мимики состоит в том, что руки складываются, как вовремя молитвы, – то у самого лица, то впереди, или, наконец, обращены ладонями кнаружи. Генслей Ведгвуд[67] видит в этих актах следы атавизма – бессознательное воспоминание о том времени, когда руки побежденного инстинктивно протягивались к цепям победителя.

Дарвин[68], по-видимому, склонен принять эту теорию. Я же позволю себе в ней усомниться, потому что, обращаясь с мольбою к Богу и к сильным мира сего, перед которыми мы смиряемся, мы складываем руки точно так же, как и при выражении благоговения или удивления. Я полагаю, что, привыкнув с детства известным образом складывать руки при молитве, мы употребляем тот же жест для выражения мольбы к тем людям, которые могут сделать нам много добра или много зла, и что таким образом они ставятся нами на место Бога.

Мне думается, впрочем, что в этих случаях мимические движения рук имеют не столь историческое, сколько органическое происхождение. Они служат или для того, чтобы расширить круг мимических излияний, или для того, чтобы симулировать желание или стремление обладать и ласкать предмет нашего поклонения или восхищения.