Читать онлайн «Адам и Ева». Страница 32

Наши тела были легки и вечны, как студеный ключ и лес. И Ева всегда оставалась маленькой женщиной-ребенком, подвижной и искренней, божественным первозданным творением, которое любило и рождало, подобно земле. Лесная ягода блекла и снова зацветала на концах ее персей. Она спрашивала меня, как в первый день.

– Тебе я желанна?

Когда приходило время, я ей отвечал:

– Дорогая, дрозд уже пропел!

Она рождала на свет поколения, а я засеивал мою ниву, и, вслед за устами ребенка, прижимался к ней устами, чтобы вкусить жизнь у ее груди.

Наша любовь подарила нас девятью новыми рождениями. У нас стало, по сходству с месяцами года, девять сыновей и три дочери. Первые были прекрасными месяцами солнца, посева и пахоты, вторые – месяцами душевной и семейной благодати, месяцами прялки, годовых празднеств в безмолвном под снегом жилище. До появления ребенка я сажал молодое растеньице в знак посвященья, и оно носило имя зачатого Евой.

Все деревца вместе образовали небольшой лесок в огромном лесу деревьев. И подобно нам с Евой, равным и непорочным в существе мира, наши дочери и сыновья также вместе купались в ручьях и не выдали, что наги. После работы они водили хороводы или боролись, хватали друг друга под мышки невинными руками. Ели водил осла на пашню. Он быка пригибал к земле за рога. Ели был юным, мужественным пастырем, посвященным труду, и умел читать в созвездиях тайны. Авель искусно и ловко работал рубанком, обдуманно рассчитывал и отмерял. Он помогал мне калить железо, вколачивать гвозди в стропила и брусья, укреплять крышу.

С каждым новым ребенком я расширял жилище. Ныне оно занимало большое пространство своими красными чертогами под мшистой соломой кровли.

Стелла, наш третий ребенок, знала целебные травы, посвятила себя науке простых людей. Сильван – тонкий музыкант, подражал свистом песен жаворонка и золотистого дрозда. Его мелодии сопутствовали крылатому ритму плясок. А Флориан мерно выстукивал такты по коре пустого дерева, звучавшей, как тамбурин. Эгланта, родившаяся три года спустя Флориана, сторожила коз и овец. Она водила их пастись, напевая тягучие песни, от которых мы сладостно плакали. Никто ее не научил этим песням, но голос ее был чист, как ручей.

Никто из них не умел читать, но я научил их предвиденью, пониманию гармонии творенья и вселенной, священной красоты плоти и радостям создания. И они знали, что смысл их жизни согласовался с завершением их судеб.

На языке имеются влажные присоски, чтобы ощущать сочные и сладкие плоды. Ласка умащивает руки в знак закона братства. Ноздри нюхают жгучие благовония жизни. И не бывает больно уху, когда оно внимает ветру и птицам, и глазам не больно любоваться глазами и водой ручья. Природа как бы создает школу наслаждений, и жизнь сама есть ликованье. Наши трапезы и наши игры были сладостны и нежны.

Жизнь, о, жизнь! Ты всегда была нашим культом!

Распускающаяся роза, первоцвет, чашечка яблоневого цвета представляли для Евы и меня такое же божественное чудо, как и рождение утра. В младенце, появляющемся на свет – не больше жизни, чем в семени, из которого появляется все хлебное поле или в косточке, с которой созревает осень. Нужно быть смиренным перед чудесным, и в порядке мира нет ни первого, ни последнего.

О, красота, моя милая Ева, с какой животворной радостью склонялась ты теперь над цветущими лугами, восхищаясь навозным жуком, ползущим сквозь ужасные дебри травинок и крошечных стебельков! Ты прежде так досаждала ему, поводя соломинкой, желая сбить его с пути.

Но маленькая тварь брела по своему назначенью также уверенно, как несущаяся в пространстве комета. Хрупкие и суетливые муравьи карабкались на высокие кочки, как на горы, и ты их не толкала вправо, когда они двигались влево. Навозный жук и муравей совершали полезное и глубокое деянье, подобное реву и скачкам в пустыне льва, ловким движеньям человека среди шума и толкотни порта, дерзости мореплавателя, причалившего к неведомым островам! Твои ясные очи отверзлись, ты поняла, что все имеет своею целью и необходимостью – жизнь, а жизнь сама себе пишет законы. Любовь есть одно из средств, благодаря которым жизнь вечно возобновляется и завершается.

Мы ходили на лужайку любоваться, как плетет паутину паук, как королек ткет из волоска свое гнездо, как сорока и грач прикрепляют нескладные гнезда к вершинам буков. Ломонос чесал свою паклю. Колос мохнатился. Березка опоясывалась серебристыми кольцами. У каймы лугов тихой музыкой звучала тень. Обильный и чуткий дождь струился в глубоких волосных канальцах. Семя вечно возникает, растет и созревает для создания живых творений, и движенье к оплодотворенью порождает вечное теченье жизни. С каждым утром наступающий день есть новый ребенок, и дитя на лугах – есть спящий век. От каждого нашего шага зацветали новые жизни. От твоей улыбки, прекрасная Ева, рождалась весна, – каждое мгновенье было новым в нас рожденьем. В этом скрывалось столько тайн, сколько звезд на небе, а легкий трепет твоей ресницы, Ева, был также красив, как широколистный рокот в гуще дубов. Мы созерцали жизнью Бога восхищенными глазами.

О, ныне мы обладали утонченной и вибрирующей чувствительностью. Мы видели сгущавшиеся из наших мыслей облака. Мы трепетали, полные жизни, при свете звезд, как будто через эти светочи на нас смотрели души освобожденного человечества, более близкого к тайникам бытия, чем наши.

Высокое воздушное небо апреля гармонировало с самыми глубокими и счастливыми движениями наших душ. Тяжелые серые тучи, грезившие о лете, как серебристые корабли с бестрепетными парусами везли переполненную нашими существами радость. Мы были объяты сладостным восторгом и негой к молодой весенней луне, плывущей по бледно-скученным облакам, на которых играли пятна тени первых листьев. Осенние ночи плакали нужными лучами брезживших лампад и обливали нас любовью за братские и неведомые нам муки.

Когда склонялся день над подернутой инеем землею, струилось трепетно-розовое мерцание с бледно-синей эмали небес. Больные, блеклые оттенки красок вызывали в нас чувство сиротливости и зябкости. Карие и черные буки, словно закованные в блестящие латы закатом, с грозными взмахами твердых, узорчатых копий казались ужасными и величавыми созданиями, подобно рыцарям с червлеными знаменами, выступавшими в крестовые походы, подобно могучим кузнецам, тащившим черными клещами из небесного горна пылающие головни солнца. А среди белого от снега леса, в болотной трясине утопала от холода и скорби луна.

Нам казалось, – блуждающая вокруг этой трясины маленькая дикая душа волка шла к нам на встречу, как в сказках. И с приходом зимы в нас невольно зарождались легенды, как мифы в грозную пору мира.

Мы были наивными детьми перед свирепыми богами.

У деревьев леса были человеческие имена, как у детей, животных и у нас. Самые древние из них с отважным смехом ветра и гнезд на высоких вершинах, с молнией и солнцем, озарявших их вековые лики, казались нам древними священными людьми, друидами с длинными, солидными бородами. Мы взывали к ним в дни посвященья. Они занимали почетные места на наших празднествах. Их листья, словно живые, подвижные языки отвечали на наши сыновние мольбы. Они были образами величавой жизни, подобно простертым над первобытным человечеством десницам предков и столбам, на которых покоился свод метеоров. Мы были смиренны и доверчивы подле их звучного сердца: они видели древние солнца и были, как старцы, стоявшие во весь свой рост, глядя на грядущие по тропам времена. Я уже никогда больше не вонзал топора в их зеленые тела. Всегда, ведь, найдется вдоволь разбитых бурей деревьев для дров и домашних работ.

Мы не издавали при разговоре прежних созвучий. Теперь мы говорили другим голосом, другим тембром, подобно тому, как ропот леса отличен от гуденья трубы в кузнице. Наши слова приобрели особый смысл: мы не поняли бы речи людей, пришедших из городов. Там, у них из уст слышится ветер: слово производить шум, как вещь, упавшая в пустой колодец. Но мы, мы говорили тишиной или наши клики внезапно звучали кипучим потоком крови в наших жилах, подобно каплям грозового дождя. Наши эмоции были пламенны, дики и быстры, как стремнина. Мы создали бы себя сами свой глагол, подобно детям, если бы не вступили в лес с готовыми уже словами. Человек полон различными звуками и голосами, которых он не ведает, и внимает лишь эхо других, скрытых в нем голосов.

Мы говорили языком, которому внимали птицы, языком святых, обитавших в сердце природы. Слова наши лились, подобно струям нашей крови, и бились в нас, как наше сердце. Они были самою жизнью, которой жили мы. Слова, что оказались бесполезны для выражения девственной свежести наших ощущений, мы забыли, подобно породам тварей, исчезнувшим с лица земли от изменившихся условий жизни. У нас остались лишь одни знаки, необходимые для выражения гармонии внутренней жизни с повседневной работой, с ходом вещей и с движением бытия. Эти знаки были легки и трепетны, как журчанье ручья и шепот листвы.